Ирина Яновна Шелагина (Селль-Бекман)

Эпизоды войны

Все работы автора.

Оглавление:

Август 1941 г. Рогавка

22 июня 1942 года

Композиция стихов О. Берггольц в исполнении Ирины Яновны

 

Август 1941 г. Рогавка.

(Долина смерти, рубеж обороны 2-й ударной армии)

Мне всегда казалось, что станция с таким названием не может существовать в действительности, что это только призрак. Но на днях мои соседи рассказали, что они из своего садоводства ходят в Рогавку (58.9448, 31.0975) за хлебом. И мне вспомнились события более чем 60-летней давности.

1 августа 1941 года на трамвайном кольце «Барочная» бурлила огромная толпа. В разных её концах официальные люди выкликали фамилии, а из толпы отзывались «здесь». Откликнулась и я, накануне получив повестку, обязывающую меня явиться на работы по возведению оборонительных сооружений или, как чаще говорилось, «на окопы» на 3 дня. Иметь при себе кружку, ложку и миску. Кинув вышеназванное в рюкзак я взяла у мамы 3 рубля, накинула на ситцевое платье коротенький тонкий плащик и явилась. От своего школьного класса я отстала, они уже ездили, а в этой толпе была смесь всяких отставших с немолодыми домохозяйками – молодых мобилизовали раньше. Ехали мы трамваем и поездом – телятником. Поезд остановился среди мелколесья, безо всяких признаков жилья. «Выйти и рассредоточиться» - была команда. Мы вылезли, ожидая что сейчас же с неба на нас обрушатся бомбы со смертельными газами. Разбежавшись, мы увидели множество маленьких шалашиков из ольховых ветвей. Не влезая в шалашики мы замерли, поглядывая на нежно-голубое небо, и не шевелясь. Поезд ушёл. Наступила ошеломляющая тишина. Пахло увядающей листвой и тихо-тихо позванивали семенами высыхающие травы. Ничего не происходило. Таились мы недолго. По команде «Построиться в колонну» мы попробовали встать в какие-то ряды и пошли по оказавшейся рядом просёлочной дороге. Скоро наша тысячная колонна обошла сгоревший грузовик – первый увиденный нами знак войны. Но поначалу показалось, что это как-то нас не касается.

Нас привели в деревню неподалёку, название которой мы так и не узнали, опасаясь расспрашивать. «Болтун – находка для врага» - говорилось постоянно (видимо, Финёв Луг или Тёсово-Нетыльский. 58.9512, 31.0881 Ш.А.Б.). Нас привели на огромное, ровное зелёное поле. Таких огромных полей я в жизни не видала. Похоже, это был какой-то запасной аэродром. Поперёк его, уходя к горизонту протянулись параллельно две верёвки, определяющие ширину будущего рва. Через каждые 10 метров на них стояли колышки. На каждом отрезке поставили по 10 человек и велели срезать дернину и относить её за противоположную верёвку, где должен был получаться вал. Мы копали, а потом нас накормили обедом и ужином из полевой кухни в собственную посуду. После этого нас отвели в деревню и разделили группами по избам для ночлега. Не помню 10 или 15 человек было в нашей группе, а как нас устроить, было делом хозяев. В нашей избе хозяева отвели пришельцам коридор между жилым помещением и хлевом. Тут можно было улечься поперёк, а по длине, хоть и с трудом, но помещалась вся группа. Тут мы бросили свои вещи и немного призадумались. Потом догадались наломать ольховых веток вместо матрасов и улеглись, прижимаясь друг к другу и укрываясь сверху своей верхней одёжкой. К несчастью как раз подо мной оказалась проломанная доска, и из дыры постоянно дуло. Но от усталости все мы спали мёртвым сном. Утро начиналось рано. В 6 часов был завтрак из той же полевой кухни – и мы шли работать на свой участок. Теперь нам выдали на группу двое носилок и только 6 лопат. Копая, мы должны были оставлять на границе с соседями перешеек, который постепенно превращался в пандус. Шестеро из нас, копая, нагружали носилки, а двое несли их наверх, образуя вал. Тем временем надо было нагружать вторые носилки. Никто не мог остановиться отдохнуть. Наш начальник объявил, что работать будем по свистку, 50 минут, а потом опять по свистку отдыхать 10 минут. А других перерывов быть не должно. Обычно по этому свистку мы падали на тёплую землю и мгновенно засыпали до следующего свистка.

Был ещё двухчасовой обеденный перерыв, во время которого можно было искупаться в речушке. При появлении немецких самолётов мы должны были разбегаться, т.к. с самолёта могли обстрелять нас из пулемёта. Такого ни разу не случилось, лишь однажды на стоявший в стороне трактор сбросили три маленькие бомбочки, да и то не попали. Но летать немцы летали часто и большими группами. Много раз по команде «Воздух» я убегала в недалёкие кусты. Однажды довольно низко летела преогромная стая самолётов, от рёва которых сотрясалась земля. Рядом со мной в кустах оказался голубок. Я потрогала его, но он даже не попытался взлететь. Закрывавшая всё небо стая самолётов улетела – и как будто её и не было.

Командовал нами моряк. В своей чёрной форме и белой фуражке он выглядел празднично. А однажды рядом с ним появилась жена – в чёрном платье до земли и вообще как светская дама, или артистка из фойе кинотеатра. Это поразило всех. Давно прошли три дня и три недели. Моё никогда не снимаемое платье просолилось, выгорело и уже собиралось расползаться. Понятно, все мы устали и кто-то из копальщиков спросил командира: «когда же наконец нас отправят домой?» И вдруг вместо него ответила жена, как то особенно томно растягивая слова: «Поверьте мне, вы даже поправились». С тех пор я не люблю слишком лощёных дам. По свистку мы вернулись к своим лопатам не получив другого ответа и продолжили работать. Однажды, купаясь, я обнаружила на спине раздувшегося с горошину клеща. Меня отвели в медпункт, где животное удалили по всем правилам науки. Так что и медобслуживание у нас тоже было.

Ежедневно безо всяких карточек и даром каждому из нас выдавали по круглому хлебу, по-видимому 800-граммовому, а на неделю, - стакан и столовую ложку сахарного песку. Так что сахарить чай мы могли по своему вкусу. Всё это мы съедали без остатка, хотя повар никогда не отказывал нам в добавке. А в Ленинграде продукты были по карточкам. Всё шло без изменений. Вероятно, мы получали еду по максимальной рабочей карточке. Лишь пару дождливых дней мы не работали, и я ходила в лес собирать позднюю малину. Компании мне не нашлось. Когда потом все ели её, то очень удивлялись зачем мне это нужно. Но я всегда любила лес. Когда погода похолодала, хозяева пожалели меня – самую маленькую и хуже всех одетую, и взяли в комнату, где уложили на трёх стульях, подстелив газеты. Это было очень хорошо. По-прежнему мы работали. Сначала, непривычные к лопате, мы сетовали как трудно копать песок. Потом под ним оказалась плотная глина. Это было гораздо хуже. Но под ней оказался щебень, плотно слепленный этой же глиной. И тут мы пожалели о первоначальном песке и даже о глине. Яма углублялась, ров рос, и уже звучали слова эскарп и контрэскарп. И тут появилась вода, правда в ней мы ковырялись недолго и были отправлены к ДОТу, засыпать землёй бревенчатые накаты. Мы знали, что ближайшая железнодорожная станция Рогавка подвергалась налётам, но нас это как-то мало касалось.

Однажды вечером, придя в 6 часов на ужин, мы увидели рядом с кухней крытый брезентом грузовик, сквозь задний борт которого виднелись белые, окровавленные повязки раненых. А перед грузовиком стоял какой-то измятый и запылённый командир и самым энергичным образом произносил те слова, которыми русские люди выражают своё крайнее возмущение. Стоявший перед ним наш начальник сразу потерял свой лоск. Тотчас нас построили в колонну, и повели в том же режиме 50 мин идём 10 отдыхаем. До станции  Рогавка было 9 километров.

Едва мы вышли на дорогу, как увидели стоящих вдоль неё солдат. Они находились на расстоянии 80 – 100 метров друг от друга, каждый опираясь на поставленную на землю винтовку, и печально смотрели вслед нам, радостно уходящим домой. Все они были очень молодыми, и каждый казался очень одиноким. Бравого вида никто не имел. Непонятно зачем они были так поставлены. Может обозначали дорогу до станции? Но на нас они произвели тягостное впечатление беззащитности.

Неожиданно колонна остановилась надолго. Оказалось, что в прошлую ночь на станции при вражеском налёте взорвалось несколько составов с горючим и с боеприпасами, и теперь она не существует. Солнце садилось. Мы пошли дальше. Тут колонна стала всё сильнее и сильнее растягиваться. Я тащила тарелки двух учительниц, которые попросили о помощи. Это были две здоровенные и толстенные фаянсовые столовые тарелищи, бросить которые никому не пришло в голову. Заметив, что мы, тащась медленно, отстаём и уже никогда не отдыхаем, я решила пробираться вперёд, и извинившись, избавилась от тяжести. Стемнело. В ольшанике справа загорелись многочисленные зелёные огоньки, похожие на волчьи глаза. (Как потом я узнала, это были осенние гнилушки). Мы уже шли поодиночке. В кустах раздавалось жалобное: «Подождите, помогите». Но каждый шёл уже с трудом, ведь мы работали с 6 утра. Я торопилась: оказалось, что в колонне были пустые промежутки. После одного такого я увидела только одинокого ремесленника, перед которым уже не было никого не видно не слышно. Дорога разветвлялась на две. Я пошла по левой и угадала. Скоро стал слышен впереди шум шагов. Теперь дорога шла полем. Вдруг редкие вспышки озарили небо – «Кто зажигает спички? – закричал начальственный голос. Не знаю, были ли это спички или зарницы, или вспышки далёкой артиллерии, но они озаряли полнеба. Начинало светать. И вдруг раздался собачий лай – такой милый, такой желанный! А там стала видна какая-то крыша, и телячьи вагоны, стоящие на железнодорожных путях. Всего за ночь мы прошли 40 километров. Больше я ничего не помню. По-видимому, я как-то ехала поездом, трамваем, но в памяти от этого не осталось и следа. Я проснулась дома на своей постели. Ярко сияло солнце. Рядом стояла мама - Наконец-то! - вздохнула она. Мы уже боялись, что ты никогда не проснёшься.

Я проспала более суток. А проработала месяц.

Теперь, оглядываясь назад, я считаю необходимым отдать должное чёткой организации работы, без которой мы ничего бы не сделали со всем своим энтузиазмом.

 

22 июня 1942 года.

Нет, это был не день начала войны, а его первая годовщина.

Я шла в школу дворами, почти сплошь ставшими проходными, оттого что заборы сожгли в «буржуйках», а деревянные дома разобрали не топливо для общественных нужд.

Школа была чужая. Моя родная 192 школа на углу улицы Полозова и Большого успела выпустить десятиклассников единственный раз – перед самой войной. Потом она превратилась в бивуак беженцев. А вскоре после начала занятий её наводнила масса учеников и учителей их какой-то другой, закрывшейся школы. По мере того как уменьшался хлебный паёк, масса стремительно таяла: школьники уходили работать туда, где можно было получать рабочую или хотя бы служащую карточку, а кто-то уже и слёг. Жалкие остатки учеников перевели в школу №47 на улице Подковырова – теперь уже единственную во всей округе. Вот в неё-то я и шла. В этой школе мы уже не дежурили на крыше, и не ходили по домам, составляя списки допризывников. Большинство классов закрылось. Занимались только 10-й 9-й и 7-й, - в то время выпускной неполной средней школы. Всех нас поместили в одном зале, перегородив его школьными досками. Буржуйка была в среднем 10-м классе. Это было наше преимущество. Дров давалось мало. Порой кто-либо из учителей говорил: «посмотрите-ка наверху, нет ли там ломаных парт?» У нас был топорик и ломаные парты всегда находились.

Голод вовсю давал себя знать, и учительница химии между делом объясняла, что глицерин есть можно, а вазелин, увы – нельзя.

В школе нас подкармливали без карточек, за ничтожную плату. Помню, как меня потряс ценник: «Суп со шротами». «Боже мой! Неужто со шпротами?». Но шрот оказался отходом сои. Всё равно это был суп, маркой выше обычного – дрожжевого. Потом горячее исчезло, и нам стали давать желе из фруктового сиропа на сахарине. И я каждый день торжественно приносила домой два бумажных стаканчика.

Я шла на экзамен дворами. Дворы сокращали путь. Не надо было, как зимой, идти непременно улицами по узенькой тропинке между высокими сугробами, перешагивая замёрзшие трупы. Люди умирали на тропинке, обходить было невозможно. Правда, однажды на тропинке попалась ещё живая женщина. Было это, когда для нас, школьников, по случаю Нового Года в помещении Александринского театра был устроен общегородской праздник с раздачей подарков (разумеется съедобных). Вот туда-то мы и шли. Нас было трое, и женщина на снегу приподняв голову попросила: «Помогите». С трудом мы подняли её и поставили на ноги. Она тотчас упала вновь. Вторая и третья попытки привели к тому же результату. Мы рисковали опоздать на праздник и лишиться подарков. Кроме того падал обычно тот, у кого вовсе не осталось сил. Можно помочь споткнувшемуся – а такому … И мы ушли, не слушая дальнейших просьб сходить… позвать… попросить… довезти на саночках… Это было не в наших силах. Мы ведь сами были дистрофиками. Домой мы принесли по мандарину и несколько печенин и конфет. Таким же подарком судьбы мне запомнился пир по окончании школы, где главным блюдом была толстая котлета из дуранды. Не знаю, кто позаботился о нас, выпускниках, подобным образом. Новогоднего праздника я совершенно не помню. И не помню, перешагивали ли мы труп на том месте на обратном пути. Наверно праздник нас порадовал, но не всё запоминается. А многое необходимо забывать. Недаром считается что Прометей, наряду с другими благами, принёс людям великий дар забвения.

Я шла на последний экзамен, после которого следовало получить аттестат зрелости. Нам давались все положенные предметы, кроме астрономии. По ней не нашлось учителя, и я до сих пор не знаю, что такое перигелий и не могу найти на небе ни одного созвездия кроме Медведиц. В остальном нас учили хорошо, без скидок – это я поняла потом, в институте. А добавленным войной предметом была агрономия. По ней сверх теоретических знаний была и практика. Во дворе Дома Культуры Промкооперации каждому из нас была дана грядка, а к ней – семена турнепса. Земли там не было. Двор заполняли – битый кирпич, каменноугольная гарь и опилки. Моя грядка оказалась на опилках. Но что-то росло у всех. Широко объявляли, что за кражу с посадок полагается 10 лет тюрьмы. Не знаю, попал ли кто в тюрьму за такие дела. Вообще в блокаду о воровстве не слышали. Наоборот. Идешь по улице – посередине тротуара стоит хрустальный кувшин, вокруг никого. Отчего, почему – неизвестно. Собственно произошла грандиозная переоценка ценностей. Потом в каких-то мемуарах я прочла объявление 1944 года: «Нужен котёнок. В обмен предлагаю дачу в Лисьем Носу, правда повреждённую». Воровство просто не имело смысла. Другое дело – хлеб в первую блокадную зиму – это было.

Дворы кончились. Я вышла на улицу Подковырова, прямо против школы. Бело-жёлтое здание бывшей гимназии в ярком свете солнца выглядело празднично. Перед ним, как эспланада, простирался в обе стороны чистый ровный асфальт. Безлюдье улицы очень её украшало.

Этот серый асфальт возник из-под снега не так уж давно. В конце марта (а может начале апреля) город был ещё завален массой снега. Белого на улице. А во дворах … Опасались эпидемии. Поэтому был объявлен декадник по очистке города. В течение этого срока всем полагалось ежедневно отработать 2 часа, разумеется в нерабочее время. Каждому был выдан именной листок, на котором ответственное лицо в нужной графе проставляло: 2 часа - и подпись. Человека, идущего без сегодняшней отметки, любая работающая группа должна была присоединить к себе. Но все работали где положено. Мы расчищали улицу у школы. Техника была проста: два угла фанерного листа стягивались верёвкой, отчего край загибался вверх, затем к тем же углам привязывалась другая верёвка - и сани были готовы. На них грузили снег и лёд и отвозили на Карповку. Самым трудным был последний слой на асфальте, почему-то превратившийся в лёд. Его приходилось долбить ломами и тяжёлыми дворницкими скребками. Мне достался лом. Я задыхалась. Остановиться отдохнуть было неудобно перед другими, и я вдруг с удивлением почувствовала что плачу, совершенно непроизвольно. Мы ведь никогда не плакали в блокаду, и тем более не смеялись¹. Через много лет на одном из горных перевалов со мной приключилось то же. Но там плакали все – и женщины и мужчины и при этом через силу шли. Видно это какой-то физиологический казус. В это время нашим мальчикам пришли повестки из военкомата, и в свой срок они ушли. Большинство навсегда.

 ¹  Позже в эвакуации Наташа с удивлением и чуть не ужасом сказала: «Мама! Они смеются!»

²  Такую удивительную толщину снега можно объяснить необыкновенно длинной зимой, отсутствием стоящих оттепелей и снегом, скатившимся с крыш.

 

Пыль медленно оседала. Позже мне рассказали что перед домом стояла «Эмка», на радиаторе которой оказалась оторванная женская голова. Но при мне этого уже не было. Лишь полностью исчезла стена квартиры на втором этаже, и солидный чёрный рояль осторожно опирался ногой почти на самый край обрыва.

До моей улицы было ещё два квартала того же чистого и светлого проспекта. Свернув на Гатчинскую, я подумала, как сейчас расскажу сестрёнке об экзамене и вообще об окончании школы. Пятые классы не учились, и Наташа целыми днями сидела перед окном, читая книги или занимаясь своими детскими делами. В моей парадной, загораживая дверь, на стуле сидела женщина, подставляя солнцу голые ноги в синих цинготных пятнах. «Пропустите, мне надо пройти» - попросила я. «А дверь заперта». «Почему?». «Да снаряд попал!» «Куда?» «В шестой этаж!». У меня перехватило дыхание: это был мой этаж. Чёрный ход вёл со двора. В колодезном дворе тонко звенело: Дзинь, дилинь-дзинь! - это кто-то из окна выбрасывал во двор осколки стекла. Отпертая дверь не поддавалась. Что-то изнутри мешало. Наверно труп – стукнуло в голову, и поднатужившись я оттолкнула препятствие. Это была огромная пачка газет и ещё что-то, упавшее с антресолей. Двери комнат были распахнуты и в обычно тёмный коридор врывался яркий солнечный свет. Полы комнат были засыпаны битым стеклом. На полированной крышке высокого шведского бюро пролегли борозды глубиной в полсантиметра. Тяжеленная аптечка, висевшая в простенке, перелетела комнату и разбилась о дверь. Наташи не было, а прямо против наших окон на том же этаже зияла дыра, величиной с комнату, а ниже до третьего этажа в штукатурке краснели щербины от осколков. Непонятно, как это получилось³.

Ну что же, обошлось. Могло быть хуже. Оказалось, что Наташа пошла к маме на завод Свердлова, где та, оставив работу конструктора, разогревала канализацию. Никогда раньше девочка не делала этого – было незачем. Как удивительно любит шутить судьба. Годовщина войны, немецкое «Бросай оружие», и снаряд в мой дом – единственный за всё время. А с другой стороны, бессмысленный Наташин поход, спасший ей по меньшей мере зрение, а может быть и жизнь.

 ³  Через 30 лет, зайдя в свой старый двор, я увидела что дыра заложена свежим кирпичом, но не оштукатурена, а щербины с кулак величиной так и остались нетронутыми.

 

Стихи о Блокаде Ленинграда.

Композиция стихов Ольги Берггольц в исполнении Шелагиной (Селль-Бекман) Ирины Яновны, пережившей эти дни вместе с городом.
Записано в апреле 2013 г (исполнителю 88 лет). (Видео).

 

Все работы автора.

Дата последней редакции 20.10.2024

© Шелагина Ирина Яновна, 2011