О маме, родственниках, войне и семье.
Ирина Яновна Шелагина (Селль-Бекман),
май 2012 г.Оглавление:
Вступление
1 Детство.
2 Юность. ХТИ.
3 Владимир Сергеевич Бекман.
4 Родные Сергея Николаевича Бекман.
5 Дачи. Смерть тёти Тани. Вова.
6 Быт семьи. Бабушка.
7 Сергей Митрофанович Губин.
8 «За овладение техникой».
9 Сенжары.
10 Предвоенное время. Развод.
11 Война. Начало.
12 О еде и Блокаде.
13 Эвакуация.
14 Приезд в Новосибирск.
15 Токарские – Буйновские.
16 В бараке.
17 Новосибирск 1942 года.
18 Тяжёлое время. Голодная зима в Новосибирске.
19 Техотдел.
20 На собственной картошке.
21 Кнорята.
22 Появление папы.
23 Окончание войны.
24 В Ленинград.
25 У тёти Лёни (Леонтины Яновны Михайловской).
26 На Карповке 32.
27 На Лесном.
28 Мама на ДОЗе (ЦРМЗ).
29 Мама в Лавриках.
30 Конец.
Вступление.
Мы мало интересовались прошлым, хотя мама иногда рассказывала нам о нём. Запоминая некоторые события, мы, по большей части, не запоминали дат. Очень мало зная о предках, мы твёрдо знали лишь то, что это – потенциальная опасность. И надо стараться, чтобы она как-нибудь не вылезла наружу. И вообще, о них надо молчать.
Молчать мы умели. С раннего детства надо было молчать об украшенной на праздник ёлке, о крашеных на Пасху яйцах – это был криминал.
Помню, в испанскую кампанию мальчик на уроке безутешно плакал, не объясняя причин. Позднее узналось, что у него в Испании убили отца – лётчика. Об этом тоже надо было молчать. Позднее, при заполнении неизбежных анкет, следовало отвечать в них на вопрос: «Из какого сословия происходят ваши родители?». В народной редакции вопрос звучал иначе: «Не болела ли ваша бабушка малярией, и если нет – то почему?». Тем не менее, отвечать на вопрос было неприятно, и мы старались врать всегда одинаково. Я писала «из мещан», сестра – «из служащих», и это тоже проходило.
Мать моей подруги рассказывала, что во время, когда в Севастополе взрывали памятник её дяде – адмиралу Нахимову, – она на всякий случай постаралась превратиться из Нахимовой в Налимову, чуточку поскоблив в паспорте. (Памятник восстановлен в 60-е годы, и как бы его не взорвали опять). Времена изменились, и теперь из чистого любопытства, я заглядываю в далёкое, и не очень далёкое прошлое, порой встречая в нём знаменательные события, яркие характеры и трагические судьбы.1 Детство.
Мой дедушка Сергей Николаевич Бекман (1869 г.р.), обучался в Александровском Лицее (в то время уже не Царскосельском) в Петербурге (курс XLVII). (Здание на Каменноостровском пр. существует до сих пор). Окончив курс по юридическому факультету, он был послан в Шадринск служить чиновником особых поручений, а потом фининспектором.
Через некоторое время он женился на местной красавице и богатой невесте Марии - вдове Губина, имевшей уже сына Сергея, 1884 г. рождения. Жена была несколько старше мужа.
Мария Апполоновна Кириллова (так ошибочно записано отчество в советском паспорте), родилась около 1865 года в Екатеринбурге, в небогатой семье. Она была единственной девочкой в семье, имевшей семерых мальчиков. Это её несколько удручало. Одна из сестёр её матери Елизаветы - Еликонида вышла замуж в Шадринск, за очень богатого человека. Они имели там собственный дом с оранжереей, конюшней, каретой, купальней и прочим. Семья оказалась бездетной. Овдовев, Еликонида взяла племянницу Марию к себе. Юность Марии Аполлоновны прошла в Шадринске, там она училась и получила диплом учительницы. Позже она сопровождала одряхлевшую тётю в качестве компаньонки в её поездках в монастыри на богомолье и на курорты, в частности, прославленный тогда на всю Европу Гунгербург (ныне Усть-Нарова).
Бывшая красавица говаривала: «В молодости, глядя в зеркало, я с удивлением говорила - Боже мой, неужели это я? И теперь говорю то же самое - с ужасом!». В сущности тётя Еля была Марии приёмной матерью, и впоследствии завещала ей своё имущество. Бабушка, тогда уже красавица, порою стеснялась старушки.
Тётя Еля выдала племянницу замуж за капитана
черноморского флота[ШАБ] Митрофана Губина, изготовив ей богатое приданое (у нас до сих пор живы ложки с гравировкой М.А.Г.). У супругов родился сын Сергей, но довольно скоро Мария Аполлоновна овдовела. Вторым её мужем был Сергей Николаевич Бекман. Детьми от этого брака были: Владимир 1896 г, Татьяна 1898 г, и Валерия - в будущем моя мать 1900 г. рождения, 29 февраля ст.ст. – надо же такому случиться!!! Следующими родились близнецы Леонид и Мария, которые умерли в день рождения 5 июня 1901 г, и их маленькие гробики Серёжа нёс на кладбище под мышкой. После родилась Леночка, которую Вале довелось нянчить. Но малышка прожила недолго, очень огорчив няню и оставив по себе долгую память. Так что впоследствии, Валерия назвала свою внучку Леночкой. Словом, в семье росло четверо детей.Старший сын Марии Аполлоновны сохранил фамилию своего отца. Дети очень много бывали у тёти Ели в её теплице, в купальне. Может быть, они даже жили у неё. Во всяком случае, тётя Еля была для них очень близким человеком. Также хорошо Валя запомнила своего одноглазого дядю Алёшу Заева, который моряком участвовал в Японской войне и впоследствии уехал в Америку.
В Шадринске семья часто бывала на богомолье в ближайшем Свято-Троицком монастыре. Мама в раннем детстве была очень религиозна, и даже видела порой стоящего у её кровати большого белого ангела. Она часто наблюдала как монашки занимались рукоделием, ухаживали за коровами, занимались сельхозработами. Тётя Еля внесла в монастырь большой денежный вклад и переехала туда жить. Она имела свою келью и потихоньку, при маме, покуривала в самоварник – отверстие в дымоходе для самоварной трубы. Рассказывать об этом никому не следовало. Тётя Еля не участвовала в работах монашек и не поменяла своего имени. Очевидно, монахиней она не была. Она умерла от рака груди, хотя и сделала перед этим необходимую операцию.
Семья жила в Шадринске до 1905 г, когда Сергея Николаевича перевели в Архангельск податным инспектором Печёрского участка Архангельской губернии, в чине Надворного Советника. Ему можно было выбрать, служить ли в самом городе или в провинции. Он предпочёл последнее, связанное с разъездами, потому что в этом случае его дочери могли учиться в гимназии на казённый счёт.
В Архангельске мальчики мало бывали дома, потому что учились в закрытых учебных заведениях. Старший - в сухопутном кадетском корпусе, а младший - в морском, в Петербурге.
Время от времени Мария Аполлоновна с дочками отправлялись на богомолье в Усть-Цильму, где маленькая Валя постоянно участвовала в церковных песнопениях, где в монастырской гостинице они жили по нескольку недель, любуясь изделиями местных кружевниц, которые тут же и продавались. Можно было даже посмотреть как плетут кружева, быстро перебрасывая коклюшки. В Архангельске Валя впервые встретилась с пианино и горячо полюбила музыку. Она упорно просила купить ей инструмент, и хотя это было очень дорого, пианино купили. Отец дал ей сборничек детских музыкальных пьес, показал ноты и уехал в командировку. Когда он вернулся, она уже играла все пьесы. Это был редкий случай. Девочкам пригласили учительницу. Таня к музыке оказалась равнодушна, и попробовав немного учиться, бросила это занятие. Валя же, однажды сев за инструмент, ежедневно проводила за ним часа по четыре. Это стало её любимым занятием на всю жизнь.
Об Архангельске у Вали сохранилось много ранних воспоминаний. Впоследствии, читая роман Каверина «Два капитана» она узнавала описанную в нём местность и людей, которых знала, в частности противную девчонку Нюську, с которой ей доводилось играть – дочь местного ювелира Зильберштейна, удачно переведшего фамилию для вывески своего магазина «Серебро, Камень». В этом магазине бабушкой была куплена шкура леопарда с зубастой головой – наш «лёка», до недавних времён висевшая у нас - внуков - на стене.
Женой ювелира была полячка. Как-то раз при маме она колотила свою Нютку, повторяя: «Яще хцеш! Яще хцеш!». А Нютка вопила: «Нэ бэнзе!». Потом ювелир стал гордо называться Николаем фон Вышемирским и в качестве такового принимал какое-то участие в подготовке полярной экспедиции Русанова, происходившей в Архангельске.
В своё время, пройдя годичное обучение в подготовительной школе, Валя поступила в гимназию, где ей особенно нравились химия и математика. Она даже не могла решить, что ей нравится больше, химия или музыка. Химия была увлечением обеих сестёр, и они устраивали всякие эксперименты, порой не вполне безобидные. Например, поместили в ночной горшок своей няньки кусок металлического натрия, купленного в аптеке, и среди ночи весь дом проснулся в великой панике.
Одновременно с обучением в гимназии Валерия училась в музыкальной школе, которую окончила с блеском. Учителями в школе были известные музыканты. Их ученицы концертировали, и у нас даже сохранились отпечатанные типографским способом программки. Всю жизнь маму сопровождал портрет её учительницы Лидии Васильевны Смирновой, имевшей звание «свободный художник», и даже через много лет, когда та вышла замуж в Норвегию в Навар, мама переписывалась с ней довольно долго.
Гимназию Валерия окончила с золотой медалью, в то время как старшая сестра заслужила серебряную. Окончание гимназии пришлось на 1917 г.
2 Юность. ХТИ.
Это было время борьбы за женское равноправие. До того в России высшего образования для женщин не предполагалось. Программы женских и мужских гимназий различались. В мужской гимназии знания оценивались по пятибалльной системе, в женской по 12-балльной. Но главное различие было конечно в программах: в мужских гимназиях, кроме французского и немецкого, преподавали греческий и латинский языки, которых в женских гимназиях не было. Поэтому, ради достижения одинакового образования, девушкам пришлось дополнительно в течение года изучать латинский язык. Греческий им простили. Так что мама окончила обучение в 1918 г. С тех пор она запомнила множество латинских изречений, и некоторые из них помнятся нам, её детям, до сих пор. Одно из них сопутствует мне всю жизнь. Написать его по латыни я не берусь, а буквальный перевод – «через глупый смех познаётся глупый человек» - звучит довольно коряво. Но с тех пор я не смеюсь ни глупым, ни сальным шуткам.
Шла первая мировая война. Русский север, в том числе Архангельск, наводнили войска союзников России, членов Антанты (Англия, Франция, Италия, США). В порту стояли иностранные корабли, а на берег во множестве сходили иностранные моряки, чаще всего американцы. Маму особенно удивляло, что у негров чёрные руки были с белыми ладонями. Союзники вели себя как грабители-завоеватели, и их присутствие вскоре назвали интервенцией, от которой хотели, но не могли избавиться вплоть до 1920 г. Но вначале иностранцев любили. Русские офицеры тоже были в чести.
Мама вышла замуж за одного из поклонников, русского офицера Бояринова, служившего в чине поручика. В наше время наглого всепроникающего секса трудно поверить, чтобы девушка около 20-и лет не имела представления о том, что такое супружеские обязанности. При первой попытке мужа их осуществить, она сочла их безобразными и неприличными, схватила его же пистолет и выстрелила. К счастью не попала. После чего сбежала из дома.В это время для поездки вдоль фронта из Архангельска на юг направлялся агитпоезд, одновременно имевший целью сбор статистических данных. Валерия оказалась в составе его мелких служащих. Вскоре еврей – начальник поезда стал проявлять к Валерии слишком пристальное внимание. Не выдержав его домогательств, она потихоньку в Полтаве вышла из поезда, чтобы никогда в него не возвращаться. С собой у неё не было ничего. Был голод, разруха, война. Она заболела желтухой и свалилась прямо на улице. Смелым людям сопутствует удача, и она случилась. Её подобрали прямо на улице пара сердобольных старичков, приютили, отпоили козьим молоком и она выздоровела. Надо было где-то работать, и ей удалось устроиться воспитательницей в находившийся недалеко под Полтавой сумасшедший дом для детей, как говорят на английский манер – бедлам. Там её остригли наголо. По возрасту и внешности она – воспитательница ничем не отличалась от своих подопечных. Но их общество было ей неприятно. С тех пор она с ненавистью относилась ко всякого рода сумасшедшим детям, особенно мальчикам. После она рассказывала нам об их непомерном обжорстве и безобразиях. Как только стало возможно, в 1920 году она вернулась домой в Архангельск.
Несмотря на всякие политические изменения, жизнь в городе продолжалась. Архангельск не имел своего театра. Однажды приехал театрик с оперетками, у которого куда-то делся единственный музыкант – пианист. Стали искать, кто бы в Архангельске смог его заменить. И им порекомендовали Валерию, которая тут же с листа стала играть все партии. Впоследствии, вспоминая, она по памяти играла их для нас – детей. Кое-какие отрывки из опереток «Иванов Павел» и «Корневильские колокола» я помню до сих пор.
Мама хотела продолжать образование и вспомнила о своей любимой химии. Она собрала компанию для поездки в Петроград, в которую вошла её подруга - еврейка Казя Порховникова и четверо юношей. Казя была славной девушкой, но очень некрасивой, с типичной еврейской внешностью и большим носом. Она ехала в Петербург с главной целью – устроить свою судьбу. А мама в Петрограде, успешно скрыв своё происхождение, вместе со всей компанией, поступила в Химико-Технологический Институт. Все её любили, и она была душой компании. Как студенты всех времён они вели беспечную, весёлую и голодную жизнь. Постоянно сочиняли какие-то стишки на манер:
Затопив буржуйку, или что-то вроде
Шашками, украденными в переулке мирном,
Хорошо учить об углеводородах,
Так как попадаются среди них и жирные…Или не совсем приличные:
Ну настали времена
Что не день то чудо!
Спирт уж гонят из г****-
Четвертуху с пуда!Русский ум изобретёт,
К зависти Европы
Так что водка потечёт
Прямо в рот из ж***.И сумеем власть забрать
Мы над целым миром,
Алкоголем будем с****
И пердеть эфиром.Но гораздо больше ей посвящались лирические вещи. Её серьёзно полюбил преподаватель математики того же института – молодой белокурый красавец, умница и эстет, к несчастью большой друг зелёного змия - Ванечка Дмитриев.
Вспоминаются отрывки из посвящённых ей стихов:
Время муку страстную, боль глухую лечит
Имена крадут у нас вечера пахучие
Впрочем вы её узнаете при встрече
Просто потому, что она всех лучше.Не идя по кругам заученным,
Жизнь её металась как пламя,
И она стреляла в поручиков,
И служила затем в бедламе.У доски с неизменным примером
Ветер кудри любимой колышет,
Стынет зал в изумленьи безмерном
Потому что задача не вышла.У доски с неизменной задачей
Её очи цветут так близко,
И сейчас автор может быть плачет,
Опустив свою голову низко.
Или так:
Путь репетитора Вани
Привёл к перекрёстку дорог
Бог смутных весенних желаний -
Могучий смеющийся бог.Дни его текли размеренно куцие,
В окна лезло хмурое подержанное небо...
Может быть алели взлёты революции?
Может быть совсем её никогда и не было?Почему он у дома с проломленной крышей
Там смеётся она - то имейте в виду
Так усердно часами читает афишу
О спектакле-гала в позапрошлом году.
...
Кто-то к ней вошёл большой и грубый
По иному жадно зацелованы
Дорогие чувственные губы...На иных, неизвестных дорогах
Платье милой целуют цветы
Взгляд прощальный, суровый и строгий
Бережёт он, как прежде мечты.Облака лохматые, словно хлопья ваты
В даль плывут над городом нерусской красоты
Если кто-нибудь ей и целует платье,
То наверное это вовсе не цветы.
Но закончить институт маме не удалось. Кроме любви к специальности в ней было сильное женское обаяние. Она нравилась всем мужчинам. А её архангельские спутники были по уши влюблены. Однажды, сговорившись, они обратились к ней: «Валя, все мы любим тебя, и все мучаемся. Скажи нам за кого из нас ты согласилась бы выйти замуж. Мы согласимся с твоим решением и перестанем мучиться».
«Мальчики – сказала Валя, - все вы очень хорошие, всех вас я люблю, но замуж ни за кого из вас я не пойду. Я хочу учиться». Все примирились с её решением, кроме еврея Германа Раева, который написал на неё донос и её исключили с четвёртого курса за дворянское происхождение и антисемитизм. Правда, последнее было чистой клеветой.
В это время существовало только немое кино. Но любой фильм сопровождала игра тапёра на пианино, стоявшее рядом с экраном. Музыка, в соответствии с сюжетом, выбиралась самим исполнителем. Некоторое время мама и была таким тапёром. В 1924 году она вышла замуж за студента Электротехнического Института Яна Селль.
Ещё во время обучения в ХТИ (1920-1923гг.) Валя узнала о гибели брата.
Потом ей стало известно, что дядя Алёша эмигрировал в Америку.
3 Владимир Сергеевич Бекман.
Мамин брат Владимир Сергеевич Бекман, 1897 г.р. (Шадринск), обучался в Петербургском Морском Кадетском Корпусе, директором которого когда-то был Крузенштерн, памятник которому на Неве стоит прямо напротив зданий корпуса. Кадетом, он ходил в Японию, откуда привёз интересные воспоминания и некоторые безделушки. Мне запомнились глиняные бусы и статуэтка с тремя идолами - обезьянками в цветных жилетиках, одна из которых закрывала лапками рот, другая - глаза, а третья - уши. Это означало – в нашем доме нельзя ничего плохого сказать, увидеть и услышать. А рассказ о представлении был таким.
Факир со свёрнутым на плече толстым канатом выходит к зрителям с мальчиком и обезьянкой. Сняв канат, он бросает его вверх, и тот как бесконечная палка концом исчезает вверху. По ней быстро карабкается обезьянка, за ней мальчик, а следом, взяв в зубы кинжал, отправляется сам факир. Когда все они исчезают вверху, оттуда начинают падать части тела мальчика. Потом все они живые и здоровые спускаются вниз.
В это время уже существовали фотоаппараты, и один из моряков сфотографировал самый страшный момент. На фотографии все действующие лица спокойно стояли на месте, а свёрнутый канат висел на плече факира.
Окончив обучение в 1916 г, Владимир служил на Балтийском флоте. Это было бурное время. Шла первая мировая война и надвигалась революция. Царь отрёкся от престола и менялись правительства. Восставали гарнизоны и корабли, и начиналась Гражданская война с требованием мира. Заключённый в марте 1918 г. сепаратный Брестский мир обошёлся России потерей огромных денег и территорий. Вместо прекращения военных действий он, на фоне гражданской войны, привёл к интервенции другими членами Антанты. Мирный договор в конце ноября 1918 г., вернувший оккупированные Германией территории странам владельцам, России не коснулся. Страна была в крови. События развивались стремительно и стремительно менялись судьбы людей.
В.С. Бекман был расстрелян после Кронштадтского мятежа в 24:00, 20 марта 1921 г. Извещения о расстрелах во множестве расклеивались на стенах Петрограда. В них Валерия Сергеевна нашла имя брата - офицера Владимира Сергеевича Бекман. Это было во время Кронштадтского мятежа. Недавно сын обнаружил в экспонатах музея истории Кронштадта две фотографии марта 1921 г, на которых сняты с противоположных сторон 13 трупов "убитых Кронштадтских повстанцев" у стены. Я думаю, что это первые показательно расстрелянные мятежники, в числе которых и Владимир Бекман. Тогда активно проводилось фото- и кинодокументирование подавления мятежа.
«Мятеж не может кончиться удачей,
В противном случае – его зовут иначе!»Недавно я нашла ссылки на документы: «Владимир Сергеевич Бекман. Окончил Императорский Морской Кадетский Корпус в 1916 г. - последний основной выпуск - был в действующем отряде Балтийского флота на эсминце «Запал» - штурман, мичман (РГА ВМФ. ф.р.92, оп.3, ед.хр. 312, л.14 и 23; к 1 ноя. 1919). Штурман линкора «Севастополь».
Уже в 60-е годы Диана - внучка моей тёти Арманды Яновны Виттенберг - рассказала мне странную и горькую историю про портсигар с монограммой Л.Б., который в 1922 г. принёс её бабушке в Ригу, пришедший из Питера солдат-латыш, возможно из латышских стрелков. Он сказал, что выполняет последнюю волю приговорённого к расстрелу при Кронштадтском мятеже (1921 г.) офицера - передать его близким, как память о Лидии Бекман. Латвия отделилась от СССР и, не дойдя до адресата, вещь осталась у Виттенбергов. Девочка часто видела её и помнила её страшную историю. Потом она затерялась. [Рассказ Дианы, Запись 2022 г.]
Тогда я ещё не знала, что мою прабабушку звали Лидией, и не могла понять логики событий. Конечно, солдат шёл в Ригу к себе домой, но непонятно откуда он мог узнать адрес моей тёти, и почему искал там Лидию Бекман, которой к тому времени давно не было в живых.
(Лидия Бекман [ур. кнж. Волконская] - бабушка Владимира, умерла ещё в конце 1918 г. и, видимо, портсигар достался Владимиру в её память. Просить передать его, он мог, скорее всего, своим сёстрам - Валерии или Татьяне, находящимся в Петрограде. Отец и мать находились в Архангельске. Старший брат - в Москве. Валерия в 1922 вышла замуж за Яна Селль, сестра которого - Арманда позже вышла замуж в Ригу. Ян вполне мог находиться в гостях у сестры. Но тогда он должен был бы знать эту историю, а если и нет, Арманда наверняка поведала бы ему. Возможно, он скрыл от Валерии весть о горьком сюрпризе с того света и не стал передавать его? Ш.А.Б.)
Моя бабушка Мария и её двоюродные братья Алексей и Владимир Заевы воспитывались в семье тёти Ели. Дядя Алёша - выпускник Морского Кадетского Корпуса 1902 г., участвовал в Японской войне и был в 1904 г. тяжело ранен. Впоследствии он стал известной, героической личностью. Документы о его подвигах можно найти во множестве. История его ранения в документах описана неоднократно. Тем не менее, именно потеря глаза произошла при других, гораздо более прозаических обстоятельствах, о которых я упоминать не стану. Он участвовал в Мировой и Гражданской войнах, с 1920 г. возглавлял штаб ЧФ. Написал «Начало войны с Японией в воспоминаниях мичмана с миноносца в Порт-Артуре». В 1920 г прибыл в Константинополь, а в 1922 эмигрировал в США. За границей член множества обществ, председатель общества русских офицеров США. Имеет множество наград. Умер 04.12.1966 г. и похоронен под Нью-Йорком на кладбище монастыря Ново-Дивеево, Нануэт, в 30 км к северу от Манхэттэна (Spring Valley NY).
4 Родные Сергея Николаевича Бекман.
Ян и Валерия, поженившись, объединили свои фамилии и, в дальнейшем, все труды моего отца, и мои скромные работы, выходили под уникальной фамилией Селль-Бекман. Семья студента подрабатывала изготовлением графиков, чертежей и термопар. Мама не работала.
Первого своего ребёнка – Ирину 1925 г. рождения, Валерия захотела показать родителям, и в годовалом возрасте я с мамой отправилась в Архангельск. Как ни странно, я из этой поездки помню один эпизод: в тёмной комнате, за раскрытой дверью печки ярко пылают угли, по которым пробегают синие огоньки, и мужской голос с выражением говорит: «Горит рука, горит нога и на головке волоса…» - это дедушка рассказывает мне сказку.
Из этой поездки следует, что в 1926 г. дедушка с бабушкой ещё жили в Архангельске. Позднее Сергей Николаевич вместе с женой, пережив интервенцию Антанты, были лишены прав состояния и высланы, сначала в Симбирск, а потом в Бердянск. Не все знают, что быть лишенцем означало не только быть лишённым права голосовать и быть избранным, но также и не иметь права работать в госучреждениях и получать продовольственные и промтоварные карточки при карточной системе. Не знаю как жили наши высланные.
Умирающим от водянки, Сергей Николаевич вместе с женой приехал в семью дочери Валерии в Ленинград, где сразу и умер. Похоронен он на Серафимовском – тогда совсем новом кладбище. Бабушка осталась жить у нас. Я вместе с ней ходила на могилу – далеко от церкви, по чистому полю с синими цветочками. И даже посадила там желудок – дубок. Могила в блокаду утрачена.У Сергея Николаевича были сёстры, Вера Николаевна (1871 г.р.) и Ольга Николаевна (1873 г.р.), которых я хорошо знала. Последняя получила образование в Сорбонне и всегда говорила с французским прононсом. Она неплохо играла на рояле, часто в четыре руки с мамой.
На моей памяти обе сестры, совершенно неприспособленные к жизни, вели бедственное существование на какую-то малюсенькую пенсию. Ольга работала гардеробщицей от инвалидной артели, а в другое время участвовала в изготовлении книг для слепых, при которой, от работы дыроколом, на ладони правой руки у неё выросла изрядная шишка. Они жили в Ленинграде на Вяземском проспекте, угол Песочной (ныне ул. Проф. Попова д. 33 кв.21), почти напротив монастыря Иоанна Кронштадтского, на верхнем этаже четырёхэтажного дома. Из их окна был виден цветущий монастырский яблоневый сад. Они жили в коммунальной квартире и по доброй воле согласились, чтобы их комната использовалась как проходная. Тётки частенько попросту голодали. Несмотря на это тётя Оля была удивительно весёлой и жизнерадостной, в противоположность всегда мрачной тёте Вере, у которой была главная тема: «У меня был жених, а у Ольги ни одного».Мама иногда посылала меня с сестрой пригласить в гости (а зимой и привезти на саночках) тётю Олю, что мы и делали с большим удовольствием. Мы любили тётю Олю, что не мешало нам делать ей всякие гадости. Мы могли угостить её вместо конфет нафталинными шариками, или отодвинуть стул, когда она садилась за пианино и радостно смеялись, когда она грохалась на пол. Тётя никогда не жаловалась.
Помнится как-то зимой, придя в их комнату, я увидела как они пытались натопить голландскую печку, засовывая в неё единственную оглоблю, которую подталкивали по мере сгорания. А над ширмой в это время возвышалась голова проходившего в соседнюю комнату соседа Миши. С таким же успехом они и стирали, судя по их тёмно-серым носовым платкам. Мама порой пыталась их поддерживать, и чтобы не оскорблять милостыней, давала иногда тёте Вере штопать детские чулки, что она и выполняла очень грубо и неумело.
Умерли тётки в январе 1942 г. в блокадном Ленинграде от голода, и по рассказам соседей, похоронены как все одинокие старики в братской могиле, очевидно на ближайшем – Серафимовском кладбище. У них существовала ещё одна сестра – Надежда, 1874 г. рождения, которая вышла замуж, имела двух детей, жила во Владивостоке и во время революции эмигрировала в США.
Отцом Сергея Николаевича и его сестёр был Николай Богданович Бекман – Петербургский сановник, Действительный Статский Советник, служивший в каком-то министерстве, кажется морском. Будучи лютеранином, он имел ещё одно имя – Карл. Он был финансовым деятелем, а в одно время и домовладельцем (Васильевский Остров, 20 линия, дом 3. Упоминается "Весь Петербург 1897" ст.912, 1900г. стр.73 - стр.296 и 1398 pdf). Женат он был на княжне Лидии Александровне Волконской. Кроме сына Сергея у них был ещё и Константин, который служил в министерстве финансов. Из найденных мною документов известно, что в 1897 г. он служил кр. канц. чин. М.В.Д. Экспедиции заготовления государственных бумаг (Фонтанка 144) Министерства Финансов, и проживал по адресу Пушкинская 6, вместе со своим отцом и возможно матерью. Умер Константин Николаевич в 1918 году - в один год с матерью.
Сама Лидия Александровна была незаурядной, интересной женщиной – властной, деспотичной и с причудами. Отцом её был важный Петербургский сановник, про которого мне было ничего не известно. Подписывалась она всегда одним словом «Лидия», подчёркивая тем своё высокое происхождение. У нас хранится акварельный портрет женщины в грузинском наряде, про который мама говорила, что это она и есть. Дочери её получили соответствующее положению образование и воспитание. Всех молодых людей мать считала недостойными их и, оберегая дочерей, она их изрядно поколачивала. В конце-концов Вера и Ольга так и остались старыми девами. Вдовой, она с этими дочерьми долго жила на Невском 111. Лишь в 1911 г, Вера ненадолго перебралась на Загородный проспект 43, где служила в какой-то маленькой должности. В своё время все они были лишены прав состояния (категория лишенцев существовала с 1918 по 1936 г).
Николай Богданович и Лидия Александровна с младенцем Эспером, похоронены на Новодевичьем кладбище С-Петербурга. Он в 1903, она в 1918 году. Место захоронения известно, но первоначальное надгробие не сохранилось.
5 Дачи. Смерть тёти Тани. Вова.
Наша семья жила благополучно, лучше большинства других семей. Папа уже работал. Каждое лето мы выезжали на дачу. Из первых дач мне особенно запомнились Васкелово, где на общей кухне в ночном горшке кипел суп, Сиверская – где летом выпал снег, и где маме нечаянно прострелили ногу, Дюны - где были настоящие, совсем как в пустыне барханы и где Ната чуть не утонула в реке Сестре, а в комнате водилось преогромное множество клопов, которых мама шпарила кипятком, вытащив кровать на улицу. Других средств тогда не было.
Помнится хутор Пукков в Молосковицах, где было множество детей, и где на второй год отдыха мы оказались в двойном строении: вокруг старого домика был уже сложен новый сруб.
По приезде с этой дачи в 1934 г. мы увидели дома дедушкин гроб, и бабушка стала с нами жить.
Мария Апполоновна была с нами на даче только однажды – в Ижоре. И я помню этот случай только по тому, как мы выгружались на полустанке за одну минуту стоянки поезда. Высадив всех живых, папа стремительно выкидывал под откос многочисленные тюки и корзины с выкупленными по карточкам продуктами. Сам он спрыгнул уже на ходу. Часть тарелок разбилась. Это была невозвратимая потеря. Кстати, все эти вещи нельзя было привезти до вокзала на трамвае, поэтому папа вёз их на извозчике, в совершенно таком кабриолете, какой теперь можно увидеть в кино. Стоянка таких извозчиков долго находилась на Ижорской улице, недалеко от нашей Гатчинской. При поездке папа брал меня с собой, а мама и остальные ехали на трамвае.
Во все прочие годы с нами на даче жила тётя Таня. Она осталась верна своей химии. Всю жизнь, живя в Архангельске, она окончила там Лесной Институт и потом была в нём преподавателем химии до конца своей короткой жизни. Поэтому она имела длительный отпуск и проводила с нами всё лето.
Тётя Таня не попала в число лишенцев. Она вышла замуж за Николая Александровича Шредер, тоже химика, который окончил ЛГУ сразу по двум факультетам – физико-математическому и естественному, а его красоту удачно оттенял белый локон, прорезавший его тёмную шевелюру. Это произошло оттого, что при одном из опытов, кислотой плеснуло ему в голову и на этом месте стали постоянно расти белые волосы. Он любил театр, музыку и вообще был интересным собеседником. Всё было хорошо, пока однажды вечером он не заговорил: «бабушка вяжет красные носки, дедушка играет с Красногорским в карты, а Таня надела красное платье! Это всё не так, это семафоры». Выяснилось, что его отец и дед взрослыми сошли с ума. Это было тихое, тоесть неизлечимое помешательство.
Помучавшись, его отвезли в сумасшедший дом на Удельной в Ленинграде, где он и пробыл до конца жизни. Таня видеть его не хотела и его опекуном стала мама. Она навещала его, носила вкусные передачи, а иногда брала домой на две недели. Мы даже ходили с ним в Мариинский театр, чему он был очень рад, как большой ценитель музыки. Дядя считал маму чем-то вроде божества, а ко мне относился с нежностью, почему-то считая меня своей внебрачной дочкой. Говорить с ним мне было интересно. Как то, он объяснял мне, почему свече нужен фитиль, и вдруг: «Вот! Хлопнула дверь! Они идут!». И дальше совсем как в стихотворении Апухтина «Сумасшедший». Папа панически боялся Николая Александровича и ночью запирался на ключ в кабинете.
У тёти Тани был сын, с которым она и приезжала на дачу. Он был на год моложе меня. Мы были очень дружны, и каждый год я с нетерпением ждала его приезда. Мы никогда не ссорились и, гуляя, старались избавиться от Наташи, для нас слишком маленькой. Папа работал и на даче бывал только наездами. А получив отпуск, нередко отправлялся в путешествия, которые мама не любила.
Пару раз мы жили на Сестрорецком курорте, но накрахмаленная жизнь курортников нам с Вовкой совсем не нравилась. Потом папа стал снимать дачи на эстонских хуторах в области (Ястребино, Молосковицы, Волосово). По своей военной специальности он был переводчиком с эстонского на флоте, и старался не позабыть язык. Так что на даче, порой, мы не очень-то понимали своих хозяев. Зато безобразничать, скакать и лазать по деревьям можно было вволю. Мы возились с хозяйской детворой и порой с удовольствием принимали участие в их трудовой деятельности. Всё лето мы бегали в одних трусиках и босиком. Так рекомендовал известный профессор, когда у меня в лёгких завелись туберкулёзные палочки. Мы охапками собирали крапиву не боясь обжечься или пораниться, что случалось нередко. Из таких случаев у нас не делали трагедии. Хныкать не полагалось. На одну из дач папа привёз редкую тогда новинку - радиоприёмник, который, окончив передачу неизменно говорил: «не забудьте заземлить антенну!»
Когда папу призывали на переподготовку он приезжал к нам в морской форме, которая ему очень шла.
В то время хутора ещё существовали. Позже их свозили в деревни. А пока хуторян всячески притесняли. Они с тоской смотрели на окружающие их колхозные поля, с которыми им когда-то предстояло соединиться. Мы с Вовкой чувствовали их настроение и вполне им сочувствовали.
Мама с тётей с нами никогда не гуляли. Они вышивали, беседовали и хозяйничали (помнится, варили сливочные тянучки). Мама отлично вышивала мелким крестиком по маркизету. Когда мы –дети изредка бывали в доме, то мы со старшими пели, читали друг перед дружкой стихи, порой пытались смешно изобразить недавние события, а по вечерам сочиняли собственные истории, преимущественно страшные. Расставание с дачей всегда было печальным. Однажды тётя Таня поехала в командировку в Москву, где с ней случился приступ аппендицита. Она не обратилась вовремя к врачу и умерла от перитонита в 193? году. С этого времени Вова стал жить в нашей семье в Ленинграде.
6 Быт семьи. Бабушка.
Конечно у нас было прекрасное детство, и я многое описала в воспоминаниях об отце. Но тут мне хочется вспомнить о маме и бабушке. Если папа любил всё объяснять, рассказывать и показывать, а на ночь читал и из детской энциклопедии раздел «Что окружает нас», то у мамы были совсем другие манеры. Она очень рано водила меня читать стихи на конкурс юных дарований, а позже любила, чтоб мы много читали ей вслух. Потом спрашивала, что нам больше всего понравилось? И порой мы воплощались в героев прочитанных книг. Помнится, довольно долго я была «Мистером Пиквиком», а Наташа «Сэмюэлем Веллером», и мы всё время вели себя в соответствии с характерами этих героев. Оживали в нас и жители «Таинственного острова», включая даже и обезьяну Юпа. Мама много играла нам на рояле, и мы под её аккомпанемент пели разные песни и классические романсы, обычно на два голоса. Играла она нам и оперетки своей молодости, и мы изображали противных учителей-экзаменаторов Иванова Павла, гнусаво поющих вопросы вроде:
«И в конце какого века
Был основан город Мекка?
И какие п-а-а-апиросы
Курил Фридрих Барбаросса?
Отвечайте! Отвечайте,
Не тяните, что ж молчите?
Отвечайте, отвечайте,
Отвечайте, поскорей!»и изображали шпаргалку – человечка в сплошных бумажках.
Шпаргалка! Шпаргалка!
Здесь есть шпаргалка
Сюда закралась, вот нахалка!
Скорей бегите, её ловите,
На части рвите поскорей!Это всё инсценировалось без костюмов, с большим удовольствием. Но с костюмами и реквизитом изображали мы некоторые детские спектакли.
Первым был помнится «Принцесса – Одуванчик».
Принцесса была дочерью короля-бедняка, который к приезду испанского принца заказывал повару торжественный обед, а у того в кладовке была только одна морковка и две головки лука. Принцессу полюбил дурень Гонза.Гонза не тужил,
В чёрной хате жил.
Взял принцессу нашу,
Посадил на кашу.
Гонза, дурень Гонза
Что ты натворил!Принцессой была Наташа. А прочие играли каждый по нескольку ролей и в конце Одуванчик, как и полагается цветку улетала с ветерком. Были и другие постановки.
С появлением узкоплёночных кинокамер мама стала снимать домашние кинофильмы. Тоже придумывались сюжеты. Своими руками делались костюмы, реквизит. Всё это было увлекательно и вполне добровольно. Некоторые из фильмов сохранились у нас до сих пор. Часто дома было интереснее, чем во дворе.
Однажды мне не хотелось идти гулять по зову надоевшей мне девочки, и я попросила маму сказать что меня нет дома. Мама не отказалась, но на звонок девочке ответила: «Ира сейчас просила сказать тебе, что её нет дома!». И я навсегда запомнила урок: «Не ври!».
Однажды, когда мы разучивали песню графа Соллогуба:
Аллаверды! – «Господь с тобою»
Вот слову смысл, и с ним не раз
Готовился отважно к бою
Борьбой взволнованный Кавказ.Вова спросил: «А что такое Аллаверды?» Мама не ответила и повторяла играть до тех пор, пока он сам не понял смысл. Думай сам.
Капризы не поощрялись. Они просто не могли существовать. Один лишь раз по какому-то поводу я принялась громко плакать. Мама спокойно попросила меня уйти в самый дальний конец коридора, чтобы ей не мешать. Там я безуспешно ревела, пока мне не надоело. И поняла, что лучше быть всегда с хорошим настроением.
Словом жить было очень интересно. А мама была приветлива и красива. Конечно, она никогда не ходила на родительские собрания, где родителям рассказывают то, что им и так известно. Но однажды у Наташи в четвёртом классе было обязательное собрание родителей вместе с учениками. Такое же бессмысленное как и прочие оно запомнилось тем, что по приходе мамы девочки зашептались: «Чья это мама? И Ната с гордостью сказала – моя!».
Мама никогда не произносила дидактические речи и к нам относилась снисходительно. Однажды Наташина подруга Аля чем-то провинилась в классе и должна была привести в школу родителей. Аля попросила нашу маму сходить к воспитательнице и мама не отказалась. Она выслушала обвинения, пообещала воспитать дочь и обещала, что больше таких преступлений не повторится. Так и случилось, и все остались довольны.
Потом к нам переехала бабушка. Учительница по образованию, она была гораздо строже мамы, что нам с Вовкой, конечно, не очень нравилось.
Бабушка готовила обеды и не допускала никакой беспорядочности в еде. В точное время – общий обед или ужин, а в промежутках – никаких перекусов. Хочешь есть – подожди положенного времени. Кастрюли были у неё всегда чистые внутри и чёрные снаружи. Какой смысл возиться с копотью, когда она завтра снова закоптится? Не стоит тратить время на это бессмысленное занятие.
Когда я готовила уроки и была недовольна, что Ната рядом шумела и смеялась, бабушка твёрдо сказала: «Учись сосредотачиваться и не отвлекаться в любой обстановке, ты на свете не одна». Я научилась, и эта манера очень пригодилась мне впоследствии.
У бабушки были очень больные ноги. На каждой из них возле лодыжки были трофические язвы с гривенник величиной, а вокруг вечно воспалённое пространство. Каждое утро бабушка перебинтовывала ноги, посыпая их жёлтым порошком, и запах ксероформа сопутствовал этой процедуре. Поэтому с нашего шестого этажа без лифта она не выходила из дома, за исключением случаев, когда отправлялась на кладбище, на могилу дедушки. При этих поездках мы иногда видели торжественные похоронные процессии. Пара коней под сеткой, ведомые каждая служителем в балахоне, везли по торцам Каменноостровского катафалк с гробом, за которым пешком шла толпа провожающих, обычно с духовым оркестром, и весь транспорт уступал им дорогу.
Бабушка получала очень маленькую пенсию. Но когда папа говорил маме, что нечего всегда причёсываться в парикмахерской, она сказала, что так будет всегда, пока она жива. Но в остальном она была с папой в хороших отношениях. Он тоже был приверженцем строгого порядка.
Бабушка не была религиозна, не ходила в церковь и не помню, чтобы она молилась, но старалась соблюдать внешнюю красивую обрядность.
Я помню в праздник пасхи нарядную, маленькую корзиночку для яиц, сделанную из войлока и с высокой длинной ручкой, всю облепленную семенами крез-салата и зелёную от его миленьких листочков. Также красивую пирамидальную творожную пасху, с приличествующей надписью из изюмин. В то время в школе у нас висели надписи: «Ни одного прогула в день Пасхи!».
Быт в то время был очень простой. Большую часть довоенного времени мы жили при карточной системе. Регламентировано было всё – дрова и еда, одежда и электричество. Для еды были карточки, для электричества – лимит «Лимит – закон! Запомни это. Иначе посидишь без света!». Для прочего были ордера. Дрова в виде метровых брёвнышек привозили со склада во двор, где нанятый дворник пилил их, колол и носил в сарай (часть подвала, отгороженная для нескольких семей), на шестой же этаж за отдельную плату, он таскал их на спине, где складывал поленницей вдоль стены кухни. Топить голландские печи надо было экономно и внимательно, не допуская головешек и не пропуская момента закрывания трубы, при печке, полной раскалённых красных углей.
Еду же готовили на примусе и керосинке. Примус - простодушный труженик – гудел и горел равномерно и на нём кипел суп и чай. В керосинке же можно было регулировать огонь от среднего до слабого, но она была способна коптить. На ней готовилось второе.
Бабушка умерла как раз когда мама поступила на курсы ЗОТ. И все хлопоты по приготовлению обеда достались нам с Вовкой, что мы и делали через день. Это нас не очень обременяло.
Самым противным в этом деле была доставка керосина, т.к. в лавке, находившейся в двух кварталах от нас, баклажку всегда обливали, и тащить её было неудобно. Правда иногда по улице дудя проезжал керосинщик. И ещё для разжигания примуса нужен был денатурат. Этот лиловый спирт любимый многими пьяницами, продавался в хозмагазине.
За варящимся обедом мы обычно не следили но один раз в яркий, солнечный день, намереваясь поглядеть как там мой обед, я открыла дверь в кухню и не увидела ничего, ни окна, не огня – одно чёрная тьма. Дышать тоже было нельзя. Сообразив надеть противогаз, я наощупь пролезла сквозь тьму к окну, и отодрав зимнюю заклейку открыла его. Повалил чёрный дым и во дворе закричали – «Пожар!» С тех пор я не оставляла керосинку надолго без внимания.
Что же касается посуды, то отобедав, мы с Вовой относили её в кухню и ставили в стопочку, пока все имеющиеся в доме тарелки не оказывались грязными. Тогда мы устраивали общее великое помытие холодной водой с мылом. Когда маме это надоело, она сказала что готова мыть тарелки сама, при условии что каждый будет дочиста вылизывать свою, что мы и делали потом с великим удовольствием.
Вообще нас никогда и ни за что не ругали, и ничего не запрещали. Нам объясняли, чем плох тот или иной поступок, чем он опасен и какие он может иметь последствия. Так что причин врать старшим у нас не было, и мы никогда не врали. Ну понятно и старшие нас никогда не обманывали. А делать бессмысленные пакости и глупости нам не хотелось, т.к. можно было заниматься более интересными делами. Впрочем, эту струю в нашу жизнь внесла Наташина подруга Аля.
Мы имели отдельную квартиру, что было великой редкостью. Папа приносил нам с начала нашего учения школьные тетрадки в достаточном количестве, что было почти счастьем, а позднее, в прихожей висели противогазы для каждого члена семьи – вовсе невероятная вещь. Словом всё было очень хорошо.
7 Сергей Митрофанович Губин.
Мамин старший брат по матери, Сергей Митрофанович Губин, нам был хорошо известен. Он окончил сухопутный кадетский корпус, но во время революции как-то избежал смерти и в Москве, удачно скрыв своё происхождение и образование, стал штатным фотографом в каком-то строгом научном учреждении, где фотографировал чертежи. Жил он в Замоскворечье, в переулке Большой Спасоболвановский.
Он рассказывал, что оба Спасоболвановские переулка, Большой и Малый, получили своё название от церкви Спаса на болване, построенной на месте находившегося тут во время татар деревянного идола (теперь это первый и второй Новокузнецкий переулки возле проспекта и метро того же названия).
Живя в лучшей комнате обширной коммунальной квартиры, дядя Серёжа пережил и первоначальное дружелюбие больших обществ, и всё более обостряющиеся отношения в дальнейшем, с завистью коммунальных соседей. Он всегда имел в квартире фотолабораторию, одно время даже держал большую собаку. Дядя Серёжа был дважды женат. Первая его жена умерла что-то очень рано, может быть даже при родах, и его единственную дочь Таню воспитывала вторая жена – Ольга Ивановна, которая и прожила с ним всю жизнь. Мы бывали у них в Москве. Взрослая Таня была одной из первых дикторов Московского телевидения. Она вышла замуж за Каминского, и у них родилось две девочки – Наташа и Оля.
Кроме фотографирования чертежей дядя Серёжа мог делать и портреты, в частности ему приходилось делать портреты сильных мира сего. Мне он показывал фотографию Калинина с дарственной надписью, которую тот подарил дяде Серёже на память. Для этого снимка Калинин, в то время официальный глава правительства, приходил к нему домой. Говорил дядя о нём с сочувствием и какими-то печальными недомолвками, и видимо знал больше, чем все мы тогда. Но в то время меня всё это совершенно не интересовало.
Мария Аполлоновна, каждое лето приезжала к сыну на дачу, которую он снимал в Подмосковье, и жила там с большой уже внучкой Таней, а потом и правнучкой Наташей. В остальное время бабушка жила в семье дочери в Ленинграде. В 1936 году в Москве она отправилась в больницу лечить язвы на ногах, а умерла там по недосмотру врачей от рожистого воспаления во рту под протезом. В этой смерти мама обвинила дядю Серёжу с женой, отношение к которым у неё было довольно прохладным. Бабушка похоронена в Москве, а где - мне не известно.Сергей Митрофанович прожил долгую жизнь и умер в 1970 г. всё в той же коммунальной квартире. Ольга Ивановна пережила его лет на восемь. С их потомками мы потеряли связь. Сохранилось несколько фотографий из Керчи и Севастополя, очевидно изображающих родственников капитана Митрофана Губина.
8 «За овладение техникой».
Мама всегда хотела работать, а папа ей этого не позволял, да у неё и не было законченного образования. Но получить высшее образование мама всегда хотела. И когда открылись вечерние курсы ЗОТ (За Овладение Техникой), обещавшие диплом о высшем образовании, она поступила на них. Обязательным условием было непременно работать. Таким образом, она была занята полностью, а домашними заданиями - и сверх того. Поэтому, домашние заботы по приготовлению обедов с закупкой продуктов, керосина и прочего перешли на нас с Вовкой, чем мы и занимались через день. Обеды у нас были разные. Я старалась всё сделать побыстрее, например, на второе картошку в мундире с баклажанной икрой. Зато к чаю в этот день были пирожные. Вова же мог выдумать что-то необыкновенное, вычитанное из поваренной книги Малаховец. Помню как-то он задумал сварить Гурьевскую кашу и мы все трое долго чистили орехи трёх разных сортов. Мама конечно не высыпалась, так как занималась вполне серьёзно. Но как раз в это время вышел закон об опозданиях. За опоздание на 20 минут полагалось две недели тюрьмы. Говорят, попавшие в тюрьму по этой статье женщины так издевались над охранниками, что те ходили возле них только парами, боясь ходить поодиночке.
Мама заснула в трамвае. Она проснулась от слов «улица Ленина» - это была остановка где она садилась. Опоздание было большим. Тогда она пошла домой и вызвала врача, объявив ему, что у неё ужасное расстройство желудка. «Сколько раз вы ходили в туалет?» - спросил врач, «Сорок!» - решительно заявила мама и папа, поперхнувшись, вышел в коридор. Когда через два дня мама абсолютно выздоровела, врач конечно всё понял, но дело обошлось. Во второй раз она таким же образом заболела радикулитом. Врач прописал ей соллюкс – искусственное солнце - сильное прогревание, которое для здорового человека было довольно неприятно. Мама с нетерпение ожидала конца процедуры, но тут к ней подошла медсестра и таинственно прошептала: «Врачи этого не разрешают, но я вам добавлю ещё 10 минут!». Спорить было невозможно, и оставшись одна в кабинке она подкладывала на спину свою сумку. Обожглась она не сильно.В эти годы мы не могли уезжать на дачу далёко и снимали её в Парголово, поблизости от кольца 20 трамвая, на котором мама и ездила на работу и на занятия. В доме, находившемся почти на берегу Суздальского озера, нам принадлежала одна комната, а другую снимала еврейская семья. Веранда, служившая столовой, у нас была общая. Я помню как усадив 4-летнего сына перед огромной тарелкой супа его мать говорила: «Кушай Исенька, слятенький», и при этом размахивала скакалкой. Очень убедительно. Когда я однажды ходила с ней в баню, то поразилась тем, что её живот свисает ниже колен.
Хозяин и хозяйка дома были певчими в действующей и поныне Шуваловской церкви, и мы иногда ходили туда. Мне нравилось слушать как из-под купола слетают нежные детские голоса, а вокруг таинственно мерцают свечи. Кроме пения на клиросе хозяин был не дурак выпить. Однажды он разбил большое зеркало, а потом купил новое, сказав: «Я разбил - я и купил». А в следующий раз, разбив и это, сказал с ещё большим удовольствием: «Я купил, я и разбил!».
Мы возились в озере, руками вытаскивая из ила всякую живность. В то время в нём водились крупные моллюски – беззубки длиной сантиметров 15 и с ярко оранжевым мясом, правда на глубине. Поблизости было молочное хозяйство, и страшный племенной бык с кольцом в носу таскал огромный воз травы. Тогда это было тихой сельской местностью, а теперь бойкое Выборгское шоссе.
Когда мама, проучившись два года, отлично окончила курсы, учащимся сказали, что никаких документов об окончании института им не дадут. Это было в обычае государства. Так же обошлись с молодыми лётчиками, не дав им офицерского звания и, следовательно, постоянной специальности. Маминым соученицам было легче. Им предложили поступить на последний курс техникума и получить документ. Что мама и сделала. Проучившись ещё год, она получила диплом техника-технолога по холодной обработке металлов. В этой должности она и работала в техотделе станкостроительного завода им. Свердлова на Выборгской Стороне. Не помню когда она получала свой короткий отпуск.
9 Сенжары.
В последний раз с мамой мы отдыхали в 1938 г. на Украине. Городок Ново-Сенжары на Ворскле, между Полтавой и Кременчугом нам понравился. Добирались мы туда пароходом от Кременчуга, где впервые ели огромные сэндвичи из мороженого. При приятном путешествии на пароходе на одной из дверей мы увидели надпись: «Чоловиче 00». Что такое 00 мы сразу догадались, а по поводу «чоловиче», решили что рядом должно быть обезьянье 00, и только потом поняли, что «чоловиком» на Украине называется только мужчина. Когда мы на подводе ехали со станции по указанному адресу, возчик сказал: «Куда ж это вы едете? Там же рядом завод! У нас гораздо лучше». Оказалось, это был ситрозавод. Так что дачники здесь были желанными гостями, и хозяева кротко терпели все причиняемые им неудобства. Местность была изобильна, базар неподалёку и ходить на него надо было очень рано.
В Ново-Сенжарах с нами уже не было тёти Тани, и к нам приехала мамина подруга Людмила Александровна Струмилло. Для её торжественной встречи дом был сплошь украшен огромными букетами полевых цветов. Для них мы изготовили множество высоких стаканов из бутылок. Мама научила их делать так: верх бутылки обвязывался толстой ниткой, смоченной в керосине, нить поджигалась и облитая водой бутылка лопалась по ходу нити.
С Людмилой Александровной и мамой мы ходили на Ворсклу, где долго плавали, ныряли и сражались. На одном из коварных перекатов Ната чуть не утонула, и её вытащил случайный прохожий. Позже мы изучили рельеф дна реки. Однажды, когда мы шли купаться, идущий впереди мужчина бросил в сторону галку, и она закачалась на ветке, хлопая крыльями с обрезанными перьями. Галка прижилась у нас во дворе, сначала не умея летать. А потом перья у неё отрасли, и по зову «Галя, Галя!» она сразу прилетала и садилась на плечо. Это было смелое и преданное существо. Вначале, будучи пешеходом, она внушила уважение к себе большому глупому щенку Букету, больно клюнув его в пиговку носа, а потом, когда её уже летающую поймали, прилетела к нам с обрывком бечёвки на ноге. Взять её в город мы не могли. Но поняли, что вороньи недаром сопровождают гадальщиков. Они от природы любят «вытаскивать счастье» и перелистывать книги.
Нас поразило, что в городке не было бань. Хозяева мылись в огромной русской печке. Мама использовала её под фотолабораторию. Фотографии у неё получались хорошие. Мама снимала их Фотокором, в котором фотографировать следовало на стеклянные негативы в кассетах, а потом печатать на контакт. А у папы был плёночный ФЭД (Феликс Эдмундович Дзержинский), требующий увеличителя. Папа к нам в Сенжары не приезжал. В отпуск он путешествовал по Алтаю.
Некоторое время тому назад наши родители стали часто ссориться. Людмила Александровна была разведена с мужем и поддерживала в маме такую идею.
10 Предвоенное время. Развод.
Когда осенью 1938 года мы вернулись в Ленинград, под репродукторами на улицах толпились кучки взволнованных людей. Они переговаривались, стараясь услышать по радио последние известия. Как-то стало очень тревожно. Запахло войной. Но после Халхин-Гола и Хасана победы нас несколько утешили и придали уверенности в нашей непобедимости. А в августе 1939 года пакт с Германией «О ненападении» как-то ещё больше успокоил, хотя и удивил население. Вскоре в сентябре СССР защитил половину Польши и Прибалтику от нападения Германии, что тоже было утешительно.
Где-то в эти годы каждой семье совершенно бесплатно были поставлены круглые громкоговорители с радиотрансляцией, честно служившие нам потом всю войну.
Из подвалов во дворы выкинули дрова. Недалеко от нас стоял большой зелёный насос, с чавканьем выплёвывавший на тротуар порции воды. Потом окна подвалов закрыли чугунными плитами на горизонтальных петлях, а на стенах домов появились крупные стрелки с надписью «В бомбоубежище» или «В газоубежище».
Часто проводились учебные тревоги, предполагавшие газовую атаку. Мерзко ревела сирена, радио произносило соответствующие слова, и ходить по улицам было уже нельзя. Считалось что мы бежим в бомбоубежище, хотя оно по этому случаю конечно не открывалось. Народ сгоняли в подворотню, где он и должен был стоять до конца тревоги. Особенно неприятно это было в конце рабочего дня, когда не дойдя до дома попадаешь в такую историю. Так и случилось с одним моим знакомым.
Стоя в подворотне, он увидел, что санитары в формах и противогазах, с повязками на руках со своими носилками, бегут в направлении его дома. Он вышел на улицу и был немедленно схвачен.
- Вы отравлены – радостно прохрюкали из противогазов девушки, укладывая его на носилки.
Протащив его довольно далеко, его вытряхнули из носилок, недалеко от дома. Поднявшись, он галантно поклонился и произнёс:
- Спасибо! Вы спасли мне жизнь!
- Вот идиот - то! – тихо, но внятно проговорили девушки.Полезность таких учений всегда казалась мне несколько сомнительной, тем более, что купить противогазы было невозможно.
Уже после Хиросимы на неизбежных занятиях по гражданской обороне наш замдир по хозчасти говорил:
- Перед атомным взрывом следует завернуться в простыню и закрыть глаза. Совет бесспорно ценный, хотя фольклорный вариант звучал иначе:
После атомного взрыва следует быстро завернуться в простыню и медленно ползти на кладбище.
- Почему же медленно?
- А чтобы не создавать паники.Зимой 1938/39 года родители официально развелись, хотя папа был категорически против. Он даже плакал передо мной, и я осталась с ним. Мама вернула себе фамилию Бекман. Квартиру поделили пополам. Две комнаты папе со мной (он как учёный имел право на отдельный кабинет), а две - маме с Натой и Вовой. Папа надеялся вернуть маму, притеснив её материально, но не тут-то было. Мама выкинула из одной комнаты ванну и колонку и ради денег сдала одну из комнат трём студентам. Но папа тотчас выставил их. Как учёный он имел на это право. Вскоре мама выиграла по облигации десять тысяч – большие по тем временам деньги. На них она купила удивительную вещицу – птичку, выскакивающую из табакерки, бьющую крыльями и поющую песенку. И ещё небольшой красивый шкафчик Булль, называвшийся так по имени знаменитого французского мебельщика. И стала иногда делать нам с Натой вкусные бутерброды.
Это был какой-то странный развод. Нам он казался не вполне настоящим. Папа отступил от своего правила, что пища должна быть простой.
- Хочешь сладкого – вот тебе пачка рафинада. А пирожные – это болезненное изощрение современной культуры.
Однако эти изощрения он стал теперь иногда покупать. Я сообщала об этом маме, и она являлась для их уничтожения. И застигнутая папой со смехом убегала. В сущности это всё-таки была трагедия.
Но у папы я долго не выдержала: Он был на работе, мне было скучно и одиноко, и я перешла к маме (буквально – перейдя коридор). Никто не объяснил мне серьёзность такого поступка. Папе пришлось отдать одну из комнат. В ней поселилась врач – Дроздова и квартира стала коммунальной. Потом к папе стала приходить чужая женщина, чьё имя мы так никогда и не узнали. И открыв ей дверь, мы бежали по коридору и кричали: «Папа! К тебе опять рыжая с колечками!».
Зимой на нас напала Финляндия. Финская война 1939-1940 гг. была серьёзным испытанием для Ленинграда. Город был затемнён, наполнен госпиталями. Мама сразу поступила работать санитаркой в госпиталь. Заметно ухудшилось без того плохое снабжение продуктами. Почему-то мне приходилось ходить с судками в столовую Ленфильма за готовыми обедами. Масла в магазинах не было, но как-то раз на улице его продавали необычно большими полукилограммовыми кусками, выдавая по штуке в руки и мы все трое стояли в этой длиннющей очереди. В парадных с синими лампочками шалили грабители. Один такой негодяй страшно напугал знакомую нам школьницу, хотя отобрал у неё сущие пустяки.
Несмотря на затемнение, ни бомбежек, ни обстрелов не происходило, как не было и впоследствии в ВОВ артобстрелов с финской стороны. (Как стало позже известно Маннергейм - правитель Финляндии, как царский офицер, получивший образование в Петербурге, отказался обстреливать его).
Мама в госпитале попала в палату смертников. Один из них, отец пятерых детей, рассказал, что был санитаром на поле боя и, наклонившись над раненым финном, получил от него удар ножом в живот. Умирая, он пел колыбельную песенку своей самой маленькой дочери. Финская война стоила стране многих жизней.
После развода мама не проводила с нами лето на даче.
Летом 1939 г., после безуспешной попытки съездить на велосипедах в Москву, я и Наташа с папой летом отдыхали в деревне Плотишно на Волхове. Вову же папа с собой не взял, и мама отправила его на каникулы в уже обжитые нами Бежаны. То же случилось и в 1940 г, когда мы с папой жили в Толмачёво, где он строил дом. После путешествия по Крыму папа принялся собственноручно крыть там крышу. Когда папа занимался этим делом, откуда-то взялась пчела и долбанула папу в лысину. От неожиданности он упал вниз и сломал руку. В гипсе он много был в городе с Наташей, которая участвовала в конкурсах во Дворце Пионеров, где даже получила в приз шоколадную бомбу. Ещё он ходил туда же с нею на концерты.
Тем временем, Вова в Бежанах неплохо провёл лето, много купался, но к сожалению обовшивел. Тогда это была канительная проблема. Надо было много раз мыть голову керосином, а потом уксусом и длительного успеха можно было не добиться. Мама предложила ему обстричься наголо. Но Вова решительно воспротивился этому предложению. Он был красивый мальчик с густыми волосами.
-Тогда отправляйся в ремесленное училище – распорядилась мама - уж там-то тебя обязательно остригут.
Это была правда. Обычно в ремесленное училище отправляли самых слабых учеников, а Вова таковым не был. Но он поступил в ремесленное училище и в свои 14 лет перешёл жить в общежитие. Он остался прописанным в нашей квартире и часто навещал нас. Училище было рядом с Ситным рынком.
11 Война. Начало.
Великая Отечественная Война застала маму в техотделе завода Свердлова. Сначала жители города не очень волновались. Осенью 1939 г было гораздо беспокойнее. На фоне большого патриотизма вспоминались победы на Халхин-Голе. По радио на мотив Прекрасной Маркизы распевали стишки:
«Ах Ки-Ка-Пу наш храбрый верный маршал
Ну как ваш славный, мудрый план
Могу ль поздравить вас с победным маршем
Туда под озеро Хасан!После многих куплетов с припевом «всё хорошо», следовало:
Я ел цыплят а-натюрель
И вдруг бабахнула шрапнель
А за шрапнелью снаряд
Потом ещё, ещё подряд.И нам не дали отступить,
Нас стали танками давить,
Гранатами глушить,
Шашками рубить.Никто Бонзая не кричал -
Кто был убит - так тот молчал,
А кто был ранен – тот стонал,
А кто успел, так тот удрал.А в остальном, прекрасная маркиза -
Всё хорошо, всё хорошо».В действительности было не так уж хорошо.
Мама, как все Ленинградцы, стала срочно заклеивать стёкла окон бумажными полосами в виде буквы Х. Считалось, (совершенно безосновательно) что эти кресты предохранят их от разрушения при взрывах. И город вскоре был весь оклеен крестами.
Женщин мобилизовали на строительство оборонительных сооружений, или как говорилось в просторечии – «на окопы». Мама, как работающая на заводе, сразу ставшим военным, мобилизации не подлежала. Нам старшим школьникам дали поручение в городе. Школьники ломали переборки на чердаках, ставили ящики с песком для зажигалок, дежурили по тревоге на крышах и во дворах. Мне досталось составлять списки допризывников в домах по левой стороне Большого проспекта от Введенской до ул. Ленина.
27 июня вышло распоряжение об эвакуации из Ленинграда детей младших возрастов без родителей. В июле мама сшила Наташе маленький рюкзачок и собрала необходимые вещи. Но папа воспротивился её отъезду. Она осталась дома.
Хорошо что Наташу не отправили. Город бомбёжке не подвергался, а с поездами эвакуированных это случалось нередко. Получив такое известие, некоторые матери отправлялись искать своих детей в лесах не месте катастрофы. Но это было безуспешно. Конечно, часть поездов проезжала благополучно. Наша соседка Дроздова получила известие, что её сын с нянькой уже живут в деревне, только не имеют посуды. Нашли цветочный горшок, заткнули дырку, и варят в нём суп.
Скоро пришла повестка, приглашающая меня на окопы. Но папа воспротивился и этому. В ночь на 1 августа его арестовали. У него уже был опыт сидения в тюрьме, когда в 1918 году он чуть не был расстрелян как большевик. Поэтому он не взял с собой никаких вещей, надеясь, что всё необходимое ему принесут потом. Он ушёл в лёгких полуботинках и летнем плаще. Но он не знал что такое советская тюрьма. Нам дали на руки протокол об аресте и велели за всеми справками отправляться в Большой Дом. Отправившись туда тотчас, я узнала что никаких справок о подследственных не дают и никакие письма и передачи не разрешаются.
Мне пришла новая повестка, призывающая меня на окопы на три дня, а мне довелось целый месяц копать противотанковый ров возле Рогавки, что я и описала в отдельном рассказе «Рогавка».
Добавлю только, что сбежав оттуда 31 августа мы были недалеко от селения Мясной Бор, где 1 сентября шли тяжёлые бои (в узком коридоре была расстреляна немцами целая окружённая армия генерала Власова, прорывавшаяся к своим), давшие местности название – Долина Смерти. А дальше за нею был Пехенец – тоже примечательное селение. В общем нам - тысяче домохозяек и подростков – повезло.
Вернувшись, я не узнала города. Блестящие шпили и купола были затянуты серой тканью. Статуи, кроме Суворова, убраны и закопаны в землю, а витрины всех магазинов – загорожены деревянными щитами с засыпанным за них песком.
О Блокаде написано много. Но я не встретила ничего о школе в первую блокадную зиму, когда я училась в 10-м классе. Я описала некоторые эпизоды той поры в рассказе «22 июня 1942 г».
12 О еде и Блокаде.
На окопах нас кормили без денег и карточек. Дома на столе, подоконниках, пианино лежали засыхающие хлебные ломти. Это мама, выкупая хлеб на всех, включая меня и Вовку, жившего в ремесленном, сушила сухари впрок. Она выкупала и всё остальное, полагающееся по карточкам, как запасала продукты в самом начале до введения карточек, хотя это и осуждалось. По радио с первых дней клеймили желающих делать запасы и чуть ли не обещали за это тюрьму.
Школьные занятия вовремя не начались. Мы ходили по школе, лазали на чердак, смотрели на стоявшие там ящики с песком и щипцы для зажигалок, разговаривали о дежурствах на крыше. Тревог объявлялось много, но ни одна бомба ещё не упала на город. Каждый вечер с десяток людей проводили по улицам аэростаты - огромные зеленоватые колбасы, которые потом, привязанные на тросах, поднимались в небо на всю ночь.
Там они казались серебряными. Утром всю эту ораву спускали вниз и куда-то уводили. Тросы защищали от вражеских самолётов. При тревогах ревела сирена, радио повторяло несколько раз: «Воздушная тревога!», а метроном начинал стучать часто (в остальное время он стучал медленно). люди спускались в бомбоубежища, и ничего не происходило. Позже обходились без мерзкого рёва сирен – одним радио. 8 сентября случился массированный налёт и город запылал со всех концов. В это время мы сидели на собственной крыше и глядели на огненное полукольцо (вторую половину загораживала крыша). Звонко падали на железную крышу тёплые осколки зенитных снарядов, нацеленных на какие-то отставшие вражеские самолёты, а город уже пылал.
Огонь всегда завораживает. Зрелище было сказочным. Особенно близко к нам, в Народном Саду горели американские горы. Наглядевшись и подобрав несколько осколков, мы полезли домой. В этот день сгорели продовольственные Бадаевские склады, на которые мы позже ездили на трамвае, собирать в бидоны воду из сладких луж. Как видно, было уже не очень сытно. В сентябре кольцо блокады замкнулось, а бомбёжки стали регулярными. Когда на углу Гисляровского и Зелениной упал сбитый со всеми бомбами самолёт, наш дом заметно шатнулся и нас чуть не придавил отошедший от стены книжный шкаф. Но обошлось. В бомбоубежища мы давно не ходили.
Этой осенью в помещении театра Ленинского Комсомола работал единственный не эвакуировавшийся театр МузКомедии. Мы ходили в него на «Травиату». В зрительном зале было холодно, но все разделись, а изо рта у Виолетты, во время пения, шёл пар. Где-то посередине выступления прервал противный вой сирен: началась воздушная тревога, отчего нас выставили из зала в парк, где мы раздетые и дрожали до конца тревоги. Позднее этот театр перебрался в помещение «Александринки», где для нас в своё время был устроен Новогодний праздник.
Наступила пора исчезновений. Исчез керосин, замолчал примус и настала пора буржуйки. Исчезла вода и отказала канализация. Погас свет и родились коптилки. Первая наша «буржуйка» была сделана из валявшейся на кухне жаровни, т.е. цилиндрического ведра на ножках с крышкой. На ней можно было вскипятить чай, сварить суп. С похолоданием, маме сделали прямоугольную «буржуйку», побольше. Труба вводилась в печь, и это было очень практично – дым шёл по каналам и тепло не пропадало. Мы экономили топливо. Очень пригодились нам лежавшие на кухне дрова, которые приходилось колоть на щепки. В сарае дрова украли. За водой приходилось ходить на Ждановку. Вместо канализации выносить ведро во двор. А свет исчез не на совсем. Изредка он вдруг зажигался на неопределённое время, и также неожиданно гас. Радио же, наоборот, работало почти всегда, лишь изредка замолкая, видимо из-за повреждений. Оно сообщало нам о бомбёжках и обстрелах, разрешениях покупать продукты. Ольга Берггольц читала нам свои стихи, и часто передавали одну и ту же песню Ирмы Яунзем:
В саду вишнёвом,
Под белым клёном
Тебя ждала я
Мой сокол ясный.Но не пришёл ты,
Не приголубил,
Обидел девушку
Понапрасну.Больше этой песни я никогда не слыхивала. Между передачами круглосуточно стучал метроном. В тревогу – часто, в остальное время – редко.
Занятия в школе всё-таки начались. Официально это случилось 10 ноября, но мне кажется в нашей школе – несколько раньше. В наш класс пришли 10-классники из какой-то другой, закрывшейся школы района. Пришлось сидеть по трое за партой. Переполненный класс стремительно таял. Подростки уходили работать, чтобы получать рабочую, а не иждивенческую карточку. А некоторые уже слегли. Потом остатки учеников перевели в 47 школу, единственную оставшуюся в нашем районе, в которой я и училась до конца. Количество продуктов по карточкам стремительно уменьшалось, а отоваривать их стало очень трудно. Приходилось бегать по всем окрестностям, стоять в очередях и ничего не достигать. В конце месяца карточки пропадали. Потом их стали прикреплять к определённому магазину и покупать продукты можно было только в нём. А потом ввели новое правило. Хотя карточки выдавались в начале месяца, купить на них ничего, кроме хлеба было нельзя. Только когда по радио объявляли: «Исполком Ленгорсовета разрешил объявить выдачу …» чего-нибудь съедобного или вдруг иногда по какому-нибудь талону № пол литра осветительного керосина, пол литра уксуса, селёдку или вдруг к Новому Году пол-литра водки взрослым и шоколадку детям, тогда следовало быстро бежать в магазин и становиться в очередь.
Поскольку потерять хлебные карточки почти означало гибель, их стали разрезать на декады и тогда потеря их становилась менее страшной.
Нормы продуктов очень маленькими стали уже в ноябре. Не то 200 для иждивенцев, не то 125 гр. Но главным было, что кроме хлеба карточки вообще ничем не отоваривались. Начались перебои и с хлебом. Его стало не хватать из-за того что хлебозавод остался без воды. И тогда вместо 125 гр. скверного хлеба с немыслимыми добавками и хрустящим на зубах песком давали совсем уж ничтожное количество муки. Приходилось всю ночь стоять в очереди за хлебом. Теперь известно, что в день умирало по 10 тысяч человек. Специальные бригады собирали по квартирам покойников и выживших маленьких детей.
В столовой работающего завода мама каждый день по карточкам получала жидкий суп, а иногда и без карточек - дрожжевой и приносила его нам в бидончике. Это было самое страшное время. Тут нам очень помог папин сахар. Он ещё в июне стал покупать сахар. В его комнате огромная ниша, величиной с двойную дверь, от пола до потолка была заполнена пачками рафинада. Это спасло нам жизнь. А папе не пришлось воспользоваться плодами своей предусмотрительности. Заработала «Дорога Жизни» и в конце декабря была первая прибавка хлеба до 200 гр. Иждивенцам и кажется служащим тоже. Но она прошла совсем незаметно на фоне нарастающих смертей. В Новый Год у нас ненадолго загорелся электрический свет, и мы облучали под лампой свои значки. Потом он вновь погас, и при свете коптилки мы поочерёдно читали книжку довоенного автора Шпанова «Завтра была война» о нашей блистательной, бескровной победе в грядущей войне. А мама, сидя рядом, вязала. Эту кофточку я долго потом носила.
Трамваи не ходили. Всю зиму мама добиралась пешком на работу на свой завод и обратно. Нередко ранним утром проезжал грузовик, полный трупов, почему-то голых, на которых сидели две женщины – грузчицы. Однажды с такого грузовика прямо под ноги маме упала оторванная нога, в чулке и туфле. Мама остановилась задумавшись, не подобрать ли её? Но не подобрала. Когда она рассказала нам об этом, мы согласились с ней. Каннибализм это всё-таки очень страшно. Когда случалась такая возможность, мама ходила на рынок и меняла вещи на какую-то еду. На окраинах, где люди раньше держали коров, у них сохранился овёс, пшеница или жмых. Как-то раз очень удачно мама сменяла новое бабушкино пальто с каракулевым воротником, на буханку хлеба, а в другой раз, когда она пришла с отрезом, и пыталась сменять его на жмых, её подозвал мужчина:
- А не хотите ли мясца – произнёс он, и глаза его странно сверкнули. У него действительно был кусок какого-то белого мяса. Мама поспешно от него ушла.
С усилением морозов бомбёжки поутихли. Говорили, что у немцев не годится для этого бензин, но зато участились артобстрелы.
В конце января были дикие обстрелы нашего района, особенно возле Ситного рынка, где находилось ремесленное училище Вовы. Незадолго перед своим Днём Рождения Вова пришёл к нам, рассказав что ремесленное будет эвакуироваться, и он зайдёт попрощаться. Но не пришёл. Когда мама пошла искать его, оказалось что ремесленное уже эвакуировалось, а куда - тайна. Так и осталось неизвестным как он погиб. Но как раз 27 января, возле Ситного рынка был ужасающий обстрел, создавший сплошное человеческое месиво. Очевидно, там он и погиб.
Через Бугуруслан (адрес для поисков потерянных родных) мы сведений о нём не нашли. Он не написал ни письма ни открытки. Был бы жив, наверное, откликнулся бы. Много позже, через адресный стол Ленинграда, я нашла Владимира Николаевича Шредер, родившегося в Архангельске, примерно в подходящие годы. Но это был не тот. И жил он с мамой.
В январе к нам зашла тётя Оля – сестра моего дедушки. Её угостили котлетой из дуранды.
- Валя! – сказала она - откуда ты достала такую чудесную говядину?
В том же январе она вместе с сестрой Верой умерла. Это мы узнали уже после войны от соседей.Ещё раньше с голоду умерли маленький Коленька и его отец Сергей Антонович Токарский. Их хоронили ещё в гробах. Но не в силах выкопать могилы, поставили их в ров на Серафимовском кладбище.
В феврале по дороге Жизни эвакуировались многие. Люди брали с собой самое ценное, а за кольцом орудовала банда «Чёрная Кошка».
Кроме уезжавших добровольно, были высылаемые из города – финны, немцы и эстонцы. Из известных мне была учительница немецкого – Аделаида Людвиговна Штюрмер и домработница Тани Тимофеевой – финка Мария. Обе они погибли от бандитов.
Наши гастрономические пристрастия тех времён не отличались оригинальностью. Однажды, отыскав пару плиток столярного клея мама сварила из них студень, и хотя слишком сильно разведённый, он толком не застыл, мама сказала:
- Даю честное слово, что после войны буду всегда варить студень из столярного клея – это так здорово! То же мы думали и о воде от варки макарон. Как неразумно сливать её в раковину. Мечтая о послевоенном времени, мама говорила:
- У меня под кроватью всегда будет стоять мешок с мукой и мешок с картошкой.
Относительно хранения овощей она отличалась младенческой наивностью. Однажды за шерстяной отрез она выменяла четыре небольших картофелины и объявила, что полезней всего съесть их сырыми. Я и мама так и сделали. Но Наташа свою долю отварила. Когда пошла трава, мы делали из неё котлеты на касторовом масле. А олифа, особенно без сиккативов, вообще была роскошью. Правда, от травы очень сильно пучило.
Осенью, пока не замёрзла Ладога, нам выдавали по карточкам плесневелый рис, добытый из затопленной бомбёжками баржи – и ничего-то нам не вредило.
Зима кончалась. Всем миром город очистили от снега с мерзкими в него включениями. Эпидемии не случилось. Начали восстанавливать, разогревать канализацию. Мама на заводе из своего техотдела перешла на эту работу и стала получать рабочую карточку. Пришла солнечная весна и стало легче.
К лету 1942 г. город опустел. Я думаю в нём осталось не более миллиона жителей, и люди продолжали уезжать. (Как я слышала уже теперь – в 2012 г. – в 1944 г в нём было всего 400 000 жителей, а перед войной 3 600 000). В магазинах стали появляться разные продукты: яичный порошок или «меланж» вместо мяса или масла, пряники или конфеты а иногда свиная тушёнка, называвшаяся в обиходе –
«Второй фронт» за то, что союзники, объявив германии войну военных действий не предпринимали.
Продуктов, конечно, полагалось очень мало, но всё выдавалось полностью.
В марте 1942 г. из сгоревших деревень партизанского края в блокадный Ленинград был отправлен обоз продуктов из 223 подвод. Это было главным образом из деревни Нивки Дедовического района Псковской области, участвовал в котором Васильев – родственник нашего Сергея Васильева. 29 марта, пройдя мимо вражеских войск, обоз прибыл в Ленинград. Это была серьёзная поддержка.
Летом маленькие дети, уцелевшие в страшной зиме, стали выступать перед ранеными в госпиталях.
13 Эвакуация.
Я окончила школу и хотела учиться дальше, но в Ленинграде остался один лишь Мединститут, который находился при больнице Эрисмана. С двумя подругами мы сходили туда, разглядев цементный бассейн фонтана, в который зимой попала 1-тонная неразорвавшаяся бомба. Тогда на время её обезвреживания пришлось эвакуировать весь госпиталь, но обошлось. Но в Мединститут мне как-то не захотелось, и я пошла работать на мамин завод контролёром ОТК. Работа в ОТК была не трудной, но не по мне. Маленькие колечки, какие-то части снарядов надо было засовывать в лерку, и те которые проходили насквозь, откладывать в неисправимый брак, а те которые не влезали – в брак, подлежащий доработке. Остальные, застревающие, были годными. Мне случалось перепутать, положить колечко не туда, и потом сызнова перебирать это неисчислимое множество. Это выводило меня из себя. А другие две женщины весело разговаривали и видимо никогда не ошибались.
Постоянно случались артиллерийские обстрелы, при которых полагалось убегать из цеха. Большинство цехов были давно разрушены. Они превратились в огромные груды, чем-то напоминающие землю. За них полагалось прятаться и не работать до конца обстрела. Но самым противным было то, что пунктуальные немцы начинали вечерний обстрел когда мы, окончив работу отправлялись домой. Обстрелов мы не боялись, но на пути был мост, и перед ним мы должны были сидеть до конца обстрела. И мы сидели на краю «щели» давно превратившейся в туалет.
Проработать мне пришлось недолго. К нам домой пришли две повестки. Одна предлагала маме эвакуироваться, как имеющей двух детей. Другая призывала меня в армию, т.к. мне уже было 17. Мамин завод отправлялся через Ладогу, с оборудованием и специалистами в Сибирь - не то в Алапаевск, не то в Новосибирск. Мы решили уехать. Окна были разбиты, даже выбиты рамы. В чужих, вымерших квартирах было страшно. На возвращение отца мы совершенно не рассчитывали. Мама посоветовалась со мной, и мы решили уехать из Ленинграда. Нам казалось, что там будет лучше. Как же мы ошиблись.
Готовясь к отъезду, мы перетаскали часть лучших книг к Малюковым, фотоальбомы – к Тане Суровой, а что могли – продали. Спальню белого клёна купил Тарараксин (впрочем, так ничего и не заплативший). Грампластинки и многое другое – Коваленко-Меньшиков, между делом укравший мамины золотые часики на такой же цепочке, лежавшие на столе.
В нашей квартире до войны существовало одно развлечение. Под окнами мансардной части квартиры находился водосточный жёлоб, из которого можно было залезть в форточку. В жёлоб было довольно легко перешагнуть из лестничного окна и теперь, когда стёкла и на лестнице, и в квартире были выбиты, попадать в квартиру или из неё стало вовсе просто. За этим делом и застала как-то мама Коваленко-Меньшикова, тащившего на себе рюкзак наших вещей. Но нам это было уже почти всё-равно – мы уезжали. Моя одноклассница Лиза Вассерман, ставшая хлеборезкой (т.е. продавщицей хлеба) отоварила нам хлебные карточки на несколько дней вперёд. И погрузив на двухколёсную дворницкую телегу множество мягких тюков, мы своим ходом прикатили на Финляндский вокзал. Оттуда путь лежал по железной дороге до Борисовой Гривы, затем катером до Кобоны, а там – уже за кольцом, по только что проложенной железнодорожной ветке - до Войбокало и дальше в Сибирь. Насыпь этой ветки я видела потом, работая в Войбокало, когда рельсы и шпалы с неё были уже сняты. Для уезжающих предоставлялись товарные вагоны, в просторечии – «телятники», без каких-либо дополнительных усовершенствований. Вещи лежали на полу, люди на них, а частью - друг на друге. Был тёплый сухой конец августа 1942 г. Поезд шёл без намёка на расписание, останавливаясь на неопределённое время в чистом поле. За исключением остановок на станциях, где нас кормили. Организовано это было остроумно. На платформе я предъявляла наши эвакоудостоверения женщине за маленьким столиком, которая на каждом ставила резиновый штамп с названием станции и говорила рядом стоящей поварихе их число. А та наливала в нашу посуду столько поварёшек супа, сколько удостоверений помечено. Второй раз не подойдёшь. Сейчас я помню только станции «Буй», «Шарья». Разумеется, на каждой станции было непременное строение с крупной надписью «Кипяток» с краном, из которого прямо на улице можно было налить сколько хочешь кипятку в собственную посуду. Всё это было удобно.Но часто нам давали еду сухим пайком, например гороховый концентрат. Его следовало варить на остановке. Где-то мы разжились большой жестяной банкой. Но даже разожжённый костёр и наличие воды ничего не обещали наверное. В любой момент мог раздаться свисток и поезд тронуться в путь. Раз он встал возле поля с репой. Разумеется, мы не могли оставить репу без внимания. Я перепрыгнула кювет, углубилась в гряды и попала в руки сторожей. Пытаясь откупиться от них гребешком, я услышала свисток и поезд пошёл. Его было не догнать. Мне объяснили, что недалеко позади находится станция. Пробираясь туда по путям, я скоро объединилась с группой мальчишек – ремесленников, отставших на той же остановке. Начальник станции разрешил нам сесть на пригородный поезд и объяснил, что искать эшелон мы должны идти на «Шарташ» - на другую сторону Свердловска, куда наш пригородный не идёт. Оказалось мы недалеко от Свердловска, а «Шарташ» - его противоположная окраина. Пригородный поезд с его скамейками и окнами потряс нас невиданной роскошью. К вечеру мы были на вокзале Свердловска, города довольно гористого и не малого. И всей толпой пошли искать неведомый «Шарташ». Именно из Свердловска эшелон мог пойти либо в Алапаевск, либо в Новосибирск. К рассвету мы дошли до цели. Начальник станции «Шарташ» сказал что: «Да, на запасных путях есть несколько людских эшелонов. Но есть ль среди них эшелон эвакуированных, он не знает». Мы как-то рассыпались. И я одна ходила по огромной сортировке. Но людские эшелоны всё время оказывались воинскими. И вдруг! О чудо! Я узнала свой эшелон по какому-то особенно приметному зелёному вагону – он ещё не успел уехать. Повезло.
14 Приезд в Новосибирск.
На подходе к Новосибирску эшелон остановился перед мостом через Обь, недалеко от станции Кривощёково. Пытаясь как обычно вылезти из вагона и рассесться вдоль колёс для отправления своих естественных нужд, мы сразу же солдатом с винтовкой были загнаны назад - «Не вылезать!». Привыкнув ничему не удивляться, мы не удивились и этому. Только потом мы узнали, что это был «Сиблаг», где в это время, очевидно, находился папа.
Порядочно простояв, эшелон переехал мост. Тут мы оказались у цели. Приехали. Новосибирск. Нас высадили на сортировочной, далеко от пассажирского вокзала и города, в пустынном месте. Сортировочная представляла собой плоскую возвышенность, покрытую бесчисленным количеством железнодорожных путей, на которых стояли, а иногда и двигались, многочисленные товарные составы. Возвышенность довольно крутым шестиметровым откосом спускалась к равнине, по которой проходили три транзитных железнодорожных пути. На самом краю откоса стояли мачты с яркими фонарями, пожалуй даже прожекторами, а под ними небольшая полоска ничем не занятой земли. Вот на неё-то весь наш эшелон и выгрузили. Здесь мы жили несколько дней, пока грузовичок, понемногу увозил людей с их барахлишком, в какой-то барак, построенный специально для новоприбывших заводом им. 16-го партсъезда, куда нас собственно и направляли. Табор постепенно редел. Тем временем наша мама попыталась найти что-нибудь лучшее, чем то, что ей определила судьба. Она на весь день уходила в город, в поисках более хорошей работы, и мы с Наташей оставались одни на груде наших вещей.Мы смотрели на проходящие внизу пути, по которым всё время шли составы. Путей было три. Над ними возвышались семафоры, почему-то горевшие красным огнём. Составы замедляли ход, и обиженные паровозы тоскливо жаловались: «тууу – ту – ту – ту – тууу – ту – ту - ту - туу», цвет светофора менялся на зелёный и состав, радостно пыхтя, набирал ход. За путями стояли два барака, как потом оказалось – железнодорожников, населённых одними девушками. А за бараками – пустота, за которой вдали, на горе сияли огни незатемнённого города. Табор редел и редел и наконец, мы остались одни: я, мама, Наташа, груда вещей и яркий фонарь над нами. С одной стороны откос к действующим путям, а с другой сама сортировочная, со стоящими вплотную к нам составами. Вещей было много. Самым же ценным из них был небольшой чемоданчик, лежащий сверху, с самым дорогим, что было у нас. Собираясь ночевать, мама обвязала все вещи крепкой верёвкой и особо – этот чемоданчик, после чего мы мирно уснули, кутаясь в собственные руки. Разбудил меня мамин крик: «Охрана, охрана! На помощь!». На сортировочной действительно была какая-то охрана. И вдалеке имелась даже сторожка. Не совсем проснувшись, я вскочила. Груда вещей шевелилась, а на откосе лежал мужчина в светлой кепке и что-то старался утянуть. «Чемоданчик!» – подумала я и, взревев: «Мама!», ринулась на врага. Кепка мелькала совсем близко. И вдруг меня осенила мысль – а не слишком ли быстро я бегу?!!
- Не стреляй Ира! Не стреляй! – закричала мама.
Выполнить этот приказ мне было очень легко. Оружия, понятно, у нас не было. И я вернулась наверх. Ничего не пропало.Мама рассказала, что за ближайшим составом, присев у колёс, какие-то мужчины подозрительно жестикулировали. Но упрекнув себя в мнительности, она от них отвернулась, и тут увидела, что груда снова шевелится. Надо искать охрану – сказала она, и я пошла к сторожке.
В ней сидел человек. Но на просьбу пустить нас к себе он ответил решительным отказом. Мол, нам это не разрешается. Правда потом мы подумали, не были ли грабителями эти самые охранники. Оставалось надеяться только на себя.
За ближайшим к нам составом располагался следующий, в котором среди товарных вагонов был один зелёный, пассажирский. Вот в него-то, как в крепость, мы и решили перебраться. Мы с мамой брались за один из тюков, подлезали с ним под ближайший вагон, а потом затаскивали тюк в зелёный вагончик. Наташа караулила остальные. Так мы протащили несколько тюков, как вдруг состав, под которым мы лезли, залязгал буферами и пошёл. Правда, делал он всё это очень неторопливо, так что мы успели вылезти. И был он длинный-предлинный. Мы с мамой ждали, когда же он проедет, и мы увидим Наташу. Наконец состав прошёл. Сестричка была жива и невредима. Таскать стало легче, и скоро все мы с вещами были в вагоне. С нашей стороны этого вагона было купе проводника, где мы и разместились. Чтобы как-то запереться, мы толстой верёвкой привязали дверную ручку вагона так, что её нельзя было нажать и, следовательно, открыть дверь. Другая дверь купе вела в сам вагон. Мы стали завязывать и её, и тут услыхали громкий мужской храп. Дверь мы завязали так же крепко, а на видном месте поставили швейную машинку, чтобы использовать её как оружие, если кто-то полезет к нам. И тут я намертво уснула. Было совсем светло, когда я открыла глаза и хотела сказать:
- Добр….
- Тссс – приложила мама палец к губам.
Скррр-ах – сорвался кто-то со стенки вагона, пытаясь долезть до окна.Потом заскрипел песок под человеческими шагами и потихоньку начала шевелиться дверная ручка. Привязали мы её хорошо. Нажать как надо было невозможно. Но немного она всё же опускалась. Мы замерли. Потом песок заскрипел в сторону другого конца вагона и больше ничего не произошло. Может грабителя испугал тот храп? Вылезать мы боялись. И тут наш состав пошёл. Куда? Зачем? Неизвестно. Ну и ладно. И я опять улеглась спать.
Разбудила меня тишина. Была середина солнечного дня. Состав стоял примерно на том же месте, только на крайнем от откоса пути. Мама пошла в барак с просьбой пустить нас в него переночевать.
- Но мы боимся - сказали девушки. Мы слышали ночью крики и крепче закрылись в комнате.
Вот разве что в коридор. У нас тут неспокойно.
- Хорошо, хоть в коридор – согласилась мама.Мы перетаскали все вещи, сложив их у большого окна в конце коридора. И опять поставили швейную машину на видном месте. А девушки на ночь заперлись в комнатах.
Но ночью ничего не случилось. А днём мы уехали в тот самый барак, в который мама так не хотела попасть.
Мы так и не поняли тогда, насколько в действительности опасно было это приключение. Вещи были тогда очень дороги и за них вполне могли зарезать.
Потом мы узнали, что немного раньше, в том же году, двое наших родственниц были убиты в Муроме из-за таких же вещей, а с ними был зарезан и мой 12-летний двоюродный брат – Боря. Это были Буйновские.
15 Токарские – Буйновские.
Когда у Токарских в квартире выбило окна В.А. Буйновская (урождённая Токарская) пустила их, мать с четырьмя детьми, в свою квартиру. Будучи врачом, как все врачи, она жила на казарменном положении в госпитале, а в квартире находился только кот. Изредка, приходя домой, она приносила ему то сосиску, то котлетку.
Сын Валентины Антоновны Буйновской (урождённой Токарской) Николай был заведующим кафедрой коннозаводства и в феврале 1942 г. эвакуировался, вместе с институтом. С ним была жена, сын Коля, мать и племянник Боря – сын тёти Лёни. Мальчик очень не хотел ехать. Он плакал, умоляя оставить его дома. Но мать решила, что так будет лучше. Где-то на пути глава семьи с сыном заболели тифом и были ссажены в Муроме и отправлены в больницу. Остальные члены семьи не захотели их бросить, вылезли с вещами и поселились в каком-то съёмном жилье на железнодорожных путях. Однажды ночью к ним постучались:
- Помогите, роженице плохо!
Старшая женщина была гинекологом, младшая – педиатром. Они открыли дверь. Валентину Антоновну убили сразу – одним ударом монтировки. Татьяна отчаянно сопротивлялась. На ней оказалось сорок ножевых ранений, приведших к гибели. Боря заполз под кровать. Когда его увидели, он умолял не убивать его. Его вытащили из-под кровати, небрежно ткнули ножом и ушли. Потом он дополз до двери и умер от потери крови. Всё это рассказали сами бандиты, когда их позже поймали на другом деле. Рассказали спокойно и уверенно. Разумеется, их не расстреляли, хотя понятно, что такие негодяи не должны жить среди людей.Когда Буйновский с сыном вернулись из больницы, они уже были где-то похоронены, а вещи, понятно, украдены. Оставалось лишь посадить на могилах незабудки и следовать дальше – в Барнаул.
По пути Николая нашла сестра Татьяна, которая тотчас умерла, оставив на его попечение двух маленьких детей. В Барнауле Николай женился на местной женщине, имевшей свой дом и хозяйство и прижил с ней ещё одного ребёнка.
Вернуться с таким семейством в Ленинград он не решился, объясняя Леонтине Яновне, что не сможет прокормить такую семью без подсобного хозяйства.
Меня всегда удивляли странные скачки в законодательстве о смертной казни. После долгого снисходительного отношения к заведомым убийцам наступила пора борьбы с алкоголизмом. Много позже, живя в Ленинграде возле совхоза «Ручьи» я услышала по радио передачу «Из зала суда». Молодой подвыпивший шофёр выехал на грузовике по скользкой полевой дороге, задними колёсами сполз в канаву и насмерть задавил двух игравших там детей. Его приговорили к расстрелу. Судья спросила: «Каким вы считаете приговор? И осуждённый ответил – ну что-ж, детей конечно жаль, у меня самого такой же ребёнок. По-моему это было скорее несчастье, чем умышленное убийство».
А теперь суд опять снисходительно относится к заведомым и даже серийным убийцам.
16 В бараке.
О своём приключении мы легко забыли и отправились в барак, построенный для нас заводом. Барак был устроен просто. Центральный коридор с выходами на концах, а по обе стороны двери в комнаты, в каждой из которых имелась печка, плита, окно, подполье и 40-свечовая электрическая лампочка на шнуре. Всего 12 м². И никаких причуд цивилизации.
Вообще Новосибирск 1942 г. был почти целиком городом одноэтажных деревянных домиков и не был избалован благами комфорта. Как выразились бы теперь – удобства – имелись во дворе, а вода – невдалеке под горой в колодце, из которого её было достаточно легко добывать, пока колодец не замерзал. Была ещё и речка, удобная для полоскания белья в проруби. Но пока ещё была ранняя осень.
Намёрзнувшись в Ленинграде, мы хотели захватить в бараке самую тёплую из комнат. Поэтому выскочив из грузовика, я побежала по длинному коридору вдоль одинаковых дверей, стараясь оказаться как можно дальше от входа. Вот кажется как раз середина. Тут слева и будет наша комната! Но какую же я совершила оплошность: как раз тут, и именно слева, за дверью находилась не обычная комната, а запасный выход – неотопляемая территория, почти что улица. С ним-то наша комната и граничила. И узнали мы об этом, когда людской поток уже занял остальные комнаты. Так что нам и досталась одна из самых холодных комнат в вообще холодном бараке.
Стены дома были сложены из двух слоёв досок с засыпанной между ними гарью, которая кое-где осела, и в щели между досками можно было засунуть длинную щепу.
Мама поступила в конструкторское бюро на свой завод, я подала документы в НИВИТ (Новосибирский Институт Военных Инженеров железнодорожного Транспорта), а Ната пошла в пятый класс. Мы начали устраиваться. Начинать надо было с еды.
Мы решили засолить на зиму капусту. Для этой цели мама купила на рынке старую 40-вёдерную бочку и мы катили её до дому 3 км. Она не хотела влезать в наш пустой подвал. Мы притесали какие-то брёвна и засунули её вниз прямо против люка, правда предварительно старательно прошпарили, вместе с веником можжевельника. Потом мы на четверть бочки купили капусту и соли, накрошили её туда, положили круг и гнёт и занялись другими делами.
Нужна была мебель. Неподалеку была государственная стройка, которая плохо охранялась. Доски сами просились в руки. Мы принялись их воровать, чтобы соорудить шкаф и кровать. Три небольших, но широких доски с поперечиной образовали шкаф, вовсе даже роскошный, т.к. его лицевую сторону создавали вышитые вишнёвые шерстяные гардины. Для основы кровати мы спёрли какие-то ящики и козлы, но тут строители спохватились. Тем не менее, как-то под вечер я ухватила длиннющую доску и резво затолкала в нашу форточку. Но ой! Доска оказалась гораздо длиннее нашей комнаты, и пока я держала её за хвост, ожидая что меня догонят и надают по затылку, мама в комнате быстро-быстро перепиливала её пополам. Но обошлось.
Для стола мы утащили большущий упаковочный ящик, а поверх него положили того же происхождения дверь. Но со столом вышло хуже: дверь была филёнчатая, стол оказался весь в буграх и ямах. Особенно неудобно было делать на нём чертежи. С этой дверью мы попались. Меня догнали два мужика, пришли в комнату, долго грозились и ругались, но потом плюнули и оставили всё как есть. На чём-то мы потом сидели. Но это были уже мелочи.
Новосибирск отапливался каменным углём и здесь мы впервые увидели в печи колосники. Уголь нам выписывали – надо было только привезти его, за три километра с Алтайки, что мы с мамой и делали на ручной тележке. Нельзя сказать чтобы это было легко, но главное было в другом: уголь без растопки не загорался, а дров у нас не было. Поэтому моей ежедневной обязанностью стало, идя из института, принести домой какую-нибудь деревяшку. Обычно это была доска от чужого забора. Разумеется, эти наши упражнения местных жителей не радовали. Во многих домах на стене висели заряженные охотничьи ружья, и женщины умели с ними обращаться. Но обошлось.
Мы научились пользоваться разными сортами угля. Великолепен был легко загорающийся блестящий антрацит, почти так же хорош коксик, а с паршивой угольной пылью приходилось долго мучиться, предварительно замачивая её в воде. Но в любом случае вначале печка топилась по-чёрному. В неё приходилось долго старательно дуть и это обычно полагалось делать мне, так что лицо у меня было довольно закопчённое.
Морозы стояли большие, и нередко по утрам можно было наткнуться на ледяную корку в нашем ведре с водой. Так что мыться, перед тем как выйти на улицу в мороз, не очень-то хотелось. В институте день начинался с линейки (построения) и санитарного осмотра. И почти всегда дежурный санитар отправлял меня умываться, что я и делала в институтском туалете с большим удовольствием.
Но осенью было ещё тепло. Как-то я упустила ведро в наш колодец. Почему-то при нём не было ни журавля, ни ворота. Каждый вытаскивал воду собственным ведром, на собственной верёвке, собственными силами. Я задумала лезть в колодец по верёвке, что вызвало целую бурю среди местных женщин.
- Ты что не понимаешь, что надо послать мальчика – ты же опоганишь колодец!
Убеждение о нечистоте женщин среди местных чолдонов было непоколебимо. Но, в конце концов, ведро вытащили кошкой.Рядом с бараком было место для отходов, которое не пользовалось популярностью. Отходами у нас могла быть только вода от мытья картошки. Сами же очистки мы сушили и засовывали в матрас, надеясь впоследствии раздобыть мясорубку, перемолоть их и сварить из получившегося популярную среди блокадников «гречневую кашу».
Освещение барака было необыкновенным. Может быть, простачок-электрик соединил все лампочки последовательно, или тому была другая причина, но когда я приходила из института лампочка горела нормально. Потом свет мигал и становился слабее это кто-то другой включал свою лампочку, потом он мигал ещё, ещё и ещё и вот уже под потолком висит красный червячок – ничего не освещающая нить накаливания.
Мама нашла где-то маленькие лампочки, величиной с орех, и разместила их на дощечке с рычагом. Вначале горят все шесть. Поблёкли - переводишь рычажок – горят пять, потом четыре, три и так до одной. Так что в полной темноте мы не сидели. При единственной лампочке за столом можно было читать, а остальная комната оставалась во тьме.
Тем временем наша капуста в подвале протухла. Очевидно, там было слишком холодно для сквашивания, а может быть в бочке появилась течь. Из подвала полез мерзостный запах. Для вентиляции подвала мы открывали крышку подпола. А это было как раз перед входом. Как-то раз тёмным вечером дверь распахнулась и кто-то невидимый заговорил: скажите где здесь ….? Тут он сделал шаг вперёд и улетел прямо в бочку с гнилой капустой. Непонятно, что он хотел сказать, и как вылезал – мы его так и не увидели. Но нам показалось что он был чем-то недоволен. Боюсь, мы хохотали, если к тому времени уже научились смеяться.
Всё-таки потом нам пришлось вытащить эту бочку, меньше чем наполовину заполненную липкой, вонючей гадостью. Как-то ночью я прокатила её вдоль всего барака на улицу, и всю дорогу из неё текла мерзкая, вонючая дрянь. Догнивать бочку я оставила на площадке для отходов.
На следующий день, вынося помойное ведро, я встретила неодетую женщину (В Сибири не принято одеваться, выходя ненадолго из дома. Надевают только на голову тёплый платок) которая возмущалась: «Какие-то негодяи развели тут такую ужасную гадость». «Да уж, негодяи! - поддержала я - Попались бы они людям в руки!». Но к счастью в руки людям я не попалась.
17 Новосибирск 1942 года.
Новосибирск запомнился мне как огромная деревня, с большущими огородами вокруг каждого дома, с коровами зимой у стога, с бандитами воспринимаемыми жителями как обыденность, с резко континентальным климатом и великолепной Обью. Центром города, застроенным многоэтажными домами был один только Красный проспект. Неподалеку было ещё несколько подобных зданий.
В том числе театр Красный Факел, куда влился эвакуированный сюда из Ленинграда наш ТЮЗ, да далеко на другом конце города, на улице Дуси Ковальчук (до сих пор не знаю, чем прославилась эта Дуся) пара – тройка каменных зданий, в том числе общежитие НИВИТ'а. Гордостью города являлись два здания – железнодорожный вокзал и недостроенный тогда театр оперы и балета. Вокзал был действительно обширен и красив. Над его первым этажом возвышалось огромное полукруглое окно. Новосибирцы говорили, что это самый красивый вокзал на всей сибирской магистрали (а иногда, что и во всей стране). Но внутрь его никогда не пускали. Туда можно было зайти только с билетом. Оперный театр тоже был очень хорош – с большим круглым куполом. Он занимал высшую точку города и был виден из любой его части. Вокруг располагалось кольцо трамвая 4-го маршрута – единственного, какой мне удалось заметить. Маршрут был длиной в шесть остановок. Три из них шли от театра под гору, потом путь резко поворачивал налево, вдоль подножья, и здесь трамвай обыкновенно сходил с рельс. И стоял там много дней. Так что ходил он в общем редко, и только летом. Но если он добирался до конца, то до Инюшки надо было идти пешком ещё три километра. Окна его вместо стёкол были забраны разноцветной фанерой. Помнится громкий разговор в трамвае: «Ну как Митриевна-то живёт? Да было плохо, а теперь хорошо. Как Иван-то из тюрьмы вышел, так он кажен день два-то головных платка ей принесёт!».
С этого же кольца вокруг здания театра начинались ещё три столь же доблестных трамвайных маршрута. Но увидеть их мне не довелось. И это был весь общегородской транспорт, других видов не существовало. И тем более не существовало индивидуального транспорта: ни автомашин, ни велосипедов, ни лошадей. Немногочисленные грузовики принадлежали предприятиям. Многие из них ходили не на бензине, а на деревянных чурках. Люди ходили пешком и были немногочисленны.
Новосибирск прорезали овраги, тоже застроенные домиками, и в некоторых из них дома были разбросаны в живописном беспорядке. Такова была «Нахаловка», откуда по уверению Новосибирцев, происходил знаменитый герой – лётчик Покрышкин. Название означало самовольную застройку, без разрешения. Позже, живя уже у папы на Хромзаводе, мы попали в местность с таким же названием.
Люди в Новосибирске жили собственными огородами, главным образом картошкой. Их участки при домах были большими – соток 25. Многие хозяева держали коров какой-то морозостойкой породы. Однажды в лютый мороз я видела двух бурёнок, просто привязанных к стогу, и спокойно жующих сено. Несмотря на дорогие цены, молоко охотно раскупалось. В барак к нам приносили молоко в мешке, в виде кругов, замороженных в литровых мисках. Так что среди владельцев коров существовала «поговориловка»: - «Кому война, а кому мать родна!». Они волновались, не будет ли обмена денег, потому что у них уже накопился полный картофельный мешок.
Конечно, многие мужчины были на войне и местным жителям казалось, что все военные неприятности привезли к ним эвакуированные.
18 Тяжёлое время. Голодная зима в Новосибирске.
Первая зима в Новосибирске оказалась для нас достаточно голодной. Никто не вспоминает, что с лета 1942 г. норма продуктов в блокадном Ленинграде по карточкам была та же, что и в остальной стране, и она выдавалась полностью. А в Новосибирске это было хуже. По карточкам, кроме хлеба – 400 гр. иждивенцам и 600 гр. – служащим мало что выдавали. Но голодать мы стали не сразу. Не помню вообще, когда нам выдали карточки и куда они девались прежде, потому что во время путешествия нас кормили даром. Тотчас по приезде, нам по эвакоудостоверениям выдали довольно значительный Ждановский паёк, из которого я запомнила только жёлтый, влажный и очень вкусный сахарный песок. По карточкам его никогда не давали. Как-то вместо месячной нормы сахара выдали вдвое пряников. И это была удача. О мясе – я вообще не помню. Талоны на крупу и жиры можно было тратить на скудные столовские обеды. Сразу по приезде мы могли ещё кое что купить. Например засолили капусту. Или поблизости поменять носильные вещи на картошку. Потом такие возможности исчезли. Нам стало очень плохо. На деньги можно было только выкупить то, что давали по карточкам, или по карточкам же пообедать в столовой. На рынке цены были недоступны. При маминой зарплате 800 руб. пол литра масла на рынке стоило 600 руб. Иногда мы покупали кислую капусту или молоко, которое местные жители приносили прямо в барак, замороженным в литровых мисках. Благополучные местные относились к нам пренебрежительно.
«Выковырянные», «Узе - узе приехали на козе» - слышали мы в свой адрес по осени, и тогда нам на это было наплевать. Плохо, когда тебе плохо. Вдвое плохо, когда ты чувствуешь себя хуже других, и совсем уже плохо, когда другие считают тебя хуже себя. Недоброжелательство к Ленинградцам было необычно и непонятно. Лишь потом это несколько сгладилось.
Наступившая зима принялась за нас всерьёз. Наша верхняя одежда и обувь не соответствовали здешнему климату. Стены комнаты промёрзли. Представление о благополучной жизни за кольцом блокады оказалось ложным. Конечно, тут не стреляли. Но и только.
Ранней весной на грядках зазеленел лук батун. Пучок стоил 10 руб. и Наташа, зажав в кулаке эту сумму, пошла за покупкой к своей подруге – однокласснице. Девочка нарвала ей большой пучок.
- Нет, этого за 10 руб. слишком много! – сказала проходившая мимо её мать. Она отобрала половину и бросила её на землю под ноги, а вторую отдала Наташе. Не знаю что сказать!
Среди Новосибирских чалдонов мы поняли, что в блокаду нам сопутствовала человечность. Здесь нам было тяжело морально.
19 Техотдел.
Приехав в Новосибирск мама поступила в техотдел завода. Свою специальность она любила, знала и сразу заняла подобающее место. Приезжие все бедствовали. Одеждой город совсем не снабжался. Один из её сослуживцев Рунич носил свитер, основной частью которого была дыра во всю грудь, другие одевались немногим лучше. Носить людям было нечего. Купить в магазинах ничего было нельзя, без ордера от завода, на котором вы работали. А такой ордер давался семье, хорошо если один раз в год. Правда у нас лёгкая одежда была. Плохо было с обувью и тёплым пальто. Я, помнится, получила по ордеру баретки – тряпочные полуботинки с мягкой резиновой подошвой, а мама «Шанхаи» – обувь, состоящую из деревянной подошвы и парусинового верха, который для тепла следовало набивать соломой. Правда эту обувь мама не носила, обойдясь чем-то, сделанным своими руками. Носильные вещи с трудом покупались на базаре или выменивались на картошку у приезжих. Правда этого добра у нас было много. Плохо было с обувью и верхней зимней одеждой. Мама всегда выглядела нарядно. Основной частью её туалета был чёрный сатиновый собственноручно сшитый халат – обязательная принадлежность инженера, бывающего в цехах. Под ним находился шерстяной сарафан с вырезом, из которого всегда выглядывала белоснежная блузка. Таких маленьких блузочек или вставочек у неё было шесть. И она их ежедневно меняла. Кроме того у неё были бантик, брошка и бусы. В сочетании разных блузок и этих украшений у неё получалось бесконечное количество туалетов, а завершалось всё белым воротничком халата.
Работать она умела и любила. А по характеру была душой общества.
В техотделе было холодно, что особенно неприятно для людей, занимающихся черчением за столом. Но мама, а вслед за ней и другие, не унывали, а только шутили на этот счёт. Мама даже сочинила стихи по этому поводу.
Техотдел в молчанье жёстком
Вспоминает Кнорре Б,
Вечер, шахматную доску
И трагический момент.Он ведёт свою работку,
Нервно голосом звеня
И под знаком обработки
Видит хитрого коня.Ведь часы …. Снял комендант!
Темпы взяв в температуре
Столбик ртути в Реомюре
Сжавшись тащится назад.Когда кто-то из сотрудников получил командировку в Москву, мама попросила его привезти оттуда для неё годовой запас помады.
- Сколько же это? – немного испугался командированный.
- Один тюбик – утешила его мама.Отработанные синьки мама приносила домой, и они служили единственной бумагой, на которой я и Наташа занимались.
В техотделе устраивались культпоходы в драматический театр «Красный Факел», куда эвакуировался Ленинградский ТЮЗ. Здесь он ставил взрослые драматические спектакли. Для этого завод предоставлял сотрудникам грузовик. И зрители ехали в театр в открытом кузове, держась друг за друга. Однажды мама забыла дома наши билеты. Не растерявшись она пошла к администратору и сказала: «Мы ехали на машине в театр, и у нас из окна вырвало ветром билеты, но я помню ряд и три места подряд». Администратор не захотел отказать нарядной даме, приехавшей на машине и пьесу мы посмотрели. На обратном пути две женщины отстали от компании.
- Подойдите ко мне – попросил мужчина, стоявший под фонарём. Взяв подошедшую за руку, он вывернул рукав пальто.
- Лицованное - сказал он товарищу, стоявшему рядом, и бросил женщине -
- Проходите.Видимо, будь пальто поновее, ей пришлось бы идти домой раздетой.
За эту зиму я успела полкурса проучиться в НИВИТ'е, пару раз съездить в деревню за картошкой, поработать официанткой в столовой и получить командировку в колхоз на посевную. И тут наступила весна и маме дали землю для посадки картошки.
20 На собственной картошке.
Любое предприятие Новосибирска старалось обеспечить своих приезжих сотрудников картошкой, выдавая им под посадку уже вспаханную землю. Нам эту землю выдали довольно далеко. Туда надо было долго ехать, стоя в товарном вагоне, набитом людьми как селёдки в бочке. Свободные дни бывали очень редки. Поэтому, день посадки назначался для всех одновременно. Ехать приходилось в ночь с субботы на воскресенье. Потом в середине ночи мы шли толпой довольно далеко до места, где ночевали в чистом поле, а утром занимались посадкой. Картошка, в подписанных уже мешках, была привезена машиной до места, а нашей задачей было разделить землю по едокам, посадить картошку в борозды под лопату, а вечером воскресенья тем же порядком возвращаться домой на работу. Сотрудники брали с собой всех членов семьи. Нам картошки для посадки не хватило. Пришлось купить на базаре стакан проса и засеять им оставшийся кусок. Потом мама с Натой в той же компании приезжали окучивать и пропалывать картошку, а меня к тому времени с ними не было.
В конце лета маму послали на уборочную. Поправив кривые гвоздики, на которых висел замок, мама плотно, до темноты занавесила окно комнаты, открыла крышку подпола и, захватив Наташу, поехала в Новый Шарап. Поселили маму в домике из двух комнат. В большей жила хозяйка с четырьмя ребятишками, а вторую предоставили ей с Наташей и Татьяне, присланной туда же. Танька была весёлой толстушкой-хохотушкой, только что освободившейся из заключения. Она говорила:
- Кто в тюрьме не сидел – тот жизни не видал! Там такие люди! Такая школа! И читала какие-то лагерные стишки. Но в комнате с мамой она жить не стала – нашла себе какое-то другое место. Хозяйка бросила маме с Натой на пол какую-то большую тряпку, на которой они и спали все последующие ночи.
- Вот уж не знаю горевать мне или радоваться? – говорила хозяйка – только что умер мой сыночек Минечка, грудничок – и курочка нестись началась. Так что у меня одновременно и горе, и радость! Она попросила соседа сделать гробик для младенца.
- Хорошо, сказал он – сделаю! Только ты за это дай мне литр простокиши. Вскоре Наташа и восьмилетняя Люда пришли к нему за гробом. Надев на голову Ната гробик, а Люда – крышку, дети весело прибежали домой. Малыша похоронили, а простокиши сосед так и не дождался.Мама работала на полевых работах. Там же её и кормили, как всех присылаемых из города людей. Наташа не работала в колхозе, ей никакой еды не полагалось, но голодной как-то не была. Иногда мама покупала у хозяйки молоко. Однажды, когда она наливала его маме из кувшина, оттуда в мамину посуду плюхнулась лягушка.
– Что это? – удивилась мама.
– Да это холодец! – сказала хозяйка, хватая лягушку за лапку и засовывая обратно. Чтобы молоко не кисло.Пару раз мама с Натой копали картошку из расчёта одна десятая часть от выкопанного. Так они заработали себе пару вёдер. Как-то сердобольная старушка сказала маме:
- У вас ничего нету. Вот тебе солёные грибочки на блюдечке.
Грибочки были очень вкусные. Позже эта старушка принесла ещё что-то съедобное на тарелочке. Наташе случилось разбить тарелочку. Посуда тогда была дорога.
- Безрукая у тебя дочка штоли-то? – обиделась старушка и больше уже ничем не угощала.
Обязанностью Наташи стало ходить по воду на речку, и она научилась носить на коромысле два ведра. Каждый день дети ходили «по чащу» в лес, т.е. должны были приносить что-либо горючее, чтобы на таганке варить еду. Следом, так как спичек не было, надо было бежать «за огоньком», туда, где в это время из трубы шёл дым и принести головёшку.
Наташа, окончившая пять классов, была в деревне единственной грамотной. И когда с фронта приходило письмо, за Наташей посылали. Она читала и писала ответ. В письмах соблюдался строгий ритуал. Они состояли сплошь из приветов и поклонов всех членов семьи. О своей жизни жёны писали хорошо если одну фразу.
Самой последней работой была молотьба на механической молотилке, в которой принимала участие и Наташа. Молотьба запомнилась как самое неприятное, пыльное и шумное занятие. Приходилось подставлять пустые мешки и оттаскивать наполненные зерном. Тут мама чуть не померла от карбункула, так как врачебной помощи не было. Но командировка как раз кончилась и они вернулись в город к врачам и к работе. В их комнату никто не залезал.
Вскоре после маминого приезда из колхоза сотрудники всем заводом отправились убирать собственную картошку. Как и весной, с вечера ехали на поезде, потом ночью шли пешком и ждали утра. Приключился пасмурный день с нудным моросящим дождиком. Спрятаться было некуда.
- Покройте свою мать матом – посоветовали Кождану, приехавшему на поле со старой матерью. Рядом правда были парники с соломенными матами, и все развеселились.
Мама рассматривала единственный, стоявший тут домик агронома и увидела что его чердак открыт, к нему прислонена лестница. Она подмигнула нам, и мы туда залезли. Снаружи было мерзко, склизко и гадко, а под крышей хорошо. Мы чего-то рассмеялись и вдруг, над полом нашего чердака появилась голова агронома. Очевидно он был инвалидом и рассердившись хотел что-то сказать, но стал разевать рот безо всякого звука. Это было смешно. И чем больше мы смеялись, тем больше он сердился, и тем более странными и безобразными становились его гримасы. Его перекашивало во все стороны, и в конце-концов он перешёл на жесты. Нам пришлось слезть с чердака. Когда дождь перестал, мы выкопали свою картошку. Её организованно доставили к нашему бараку. Мы наполнили ею подпол и началась новая, обеспеченная жизнь.
Уродилось и просо. Мы состригли ножницами метёлки и набрали целый спальный мешок. Дома мы ошелушили метёлки руками и получили больше рюкзака проса. И на этом дело застряло. Чтобы получить крупу нужна была мельница или хотя бы ступка. А этого у нас не было. Я видела в деревне ножную ступку и даже немного работала на ней, но это было далеко. Так что просо долго лежало у нас мёртвым грузом, пока кто-то не договорился с мельницей, и там нам просо обрушили за гарнцевый сбор. Получился полный рюкзак пшена, которое я и увезла потом с собой в Ленинград.
21 Кнорята.
Сослуживцем мамы в Техотделе был Борис Кнорре. Однажды у вагранки отвалилось дно и ему сильно обожгло ноги расплавленным чугуном. По своей общественной нагрузке мама должна была посещать больного. Оказалось, что его сестра Нора учится в моём институте и на том же курсе, только в другой группе. Мы познакомились и подружились. У них была мать Алида Антоновна, и всей компанией мы с тех пор праздновали все праздники. Кнорре были далёкими родственниками известного московского режиссёра, и эвакуировались из Москвы.
Впоследствии они туда и вернулись в свою старую квартиру. Нора неплохо рисовала. Все мы могли сочинять смешные стишки, играли в стихотворную чепуху, а потом из наиболее удачных фрагментов составили поэму про короля сиамского и его пуп. В конце-концов мы придумали выпускать журнал «Картошина», про который говорили:
А кто картошину ещё не знает,
Тот право слишком много потерял.
Пускай прочтёт её, тогда узнает,
Что можно в жизни счесть за идеал.Конечно, это была мамина затея. Единственный, кто совершенно не умел писать стихи был Борис, за что и получил имя «поэт Борискин». Зато он много и охотно играл со всеми в шахматы. Под Новый Год, украсивши сосну, на мотив «Поедем в Бораздин» мы распевали:
Сегодня Новый Год,
И веселится весь народ.
Эх, наливай бокал
И пей за Новый Год.Сегодня Новый Год,
Не надо никаких забот,
Мы засмеёмся – вся печаль пройдёт.Поедем к Бекманам -
Веселье будет нынче там,
Чудесный словно сон
Большой наполеон…Наполеон был действительно большим – с сиденье стула. Это был мамин коронный номер во все времена. А первым блюдом был винегрет. И девиз наших «великих обжорств» был: «Глушите гостей винегретом!». Потом мы долго играли, пели и веселились. В этой компании было всегда хорошо. Мама всегда умела сделать жизнь праздничной и интересной. У нас была своя картошка, завелась даже собачка. В это время всё у нас было терпимо, кроме жилья на Трактовой, где зимой было по-прежнему ужасно.
22 Появление папы.
В январе 1944 г. дверь в нашу комнату открылась, и вошёл папа, которого мы давно не надеялись увидеть живым.
- Папа, папа, откуда ты и как нас нашёл?
- Меня освободили и я уже год как в Новосибирске.
Он рассказал нам как полтора года мучился в разных сибирских тюрьмах, как в августе 1943 года его судили по статье 58-10 и дали три года условно, что по окончании срока означало снятие судимости. Такой приговор можно было считать чудом. В январе 1943 года его выпустили на волю в трескучие морозы без жилья и тёплой одежды. Он выжил и устроился на хромзавод инженером-электриком. Прошлым летом посадил в Искитиме собственную картошку и этой картошкой серьёзно повредил себе спину. Целый год он искал нас через адресные столы городов. Теперь он имел на хромзаводе приличную комнату в бревенчатом доме и предложил нам перебраться к нему. В это время он был уже серьёзно болен. Как оказалось потом, мешком картошки ему сломали позвоночник, хотя об этом он ещё не знал. Только сильно болела спина. Врачи и не могли определить болезнь. Его комната помещалась на территории хромзавода, который для своих сотрудников выдавал иногда рыбий жир, использовавшийся для выделки кож и комбижир, изготовлявшийся из мездры, соскабливаемой со шкур животных – сырья хромзавода.
Я в это время смогла перебраться в общежитие института, а мама с Наташей летом переехали к нему на хромзавод. Это было далеко от маминой работы и Наташиной школы, но зато гораздо комфортнее.
Папина болезнь стала быстро усиливаться. По ночам он уже не мог спать без грелки. Ему было трудно вставать и мама по ночам меняла в ней воду. Грелка подтекала. Новой достать было невозможно. Прописываемые врачом лекарства не помогли. Несколько раз, выписав папе бюллетень, врач сочла его здоровым, объявила его симулянтом и пообещала посадить в тюрьму. Тут мама догадалась дать врачихе колечко с бирюзой. 31 декабря 1944 года его отвезли в больницу и там поставили настоящий диагноз – компрессионный перелом позвоночника. Его уложили на гипсовую постель и боли прошли. Он прочёл всё что мог о своей болезни и с тех пор его надежды на радикальное лечение стали связаны с возвращением в Ленинград. Но на лечении в Новосибирской туббольнице он пролежал целых пять лет.
23 Окончание войны.
Война окончилась. Это было всеобщее ликование. Возникло странное ощущение, какое бывает когда долго несёшь тяжёлый груз, и уже привыкнешь к нему. А потом вдруг сбросишь, и становится необычайно легко.
Мы – Новосибирские студенты не знали чем бы необычным отметить это событие, и даже выпили водку, которую по этому поводу выдали по карточкам. До того мы её обычно меняли на еду, и для меня это было первое знакомство с алкоголем. Потом мы долго танцевали, друг с другом в своём общежитии. Мы с Галей Каврайской кружились очень долго, а вторая пара быстро захмелела и сдалась.
Вскоре через станцию Новосибирска один за другим потянулись воинские эшелоны из товарных вагонов с нарами полные молодых, не очень весёлых бойцов. Много женщин приходило на вокзал. Они махали руками, надеясь может быть увидеть своих и сочувствовали прочим. Иногда они что-то передавали солдатам. Эшелоны шли на восток, на войну с Японией. Это было грустно и страшно. К счастью, долгой войны с Японией не случилось. Очевидно помогла случившаяся в августе Хиросима.
24 В Ленинград.
Хотя к концу войны мы жили в Новосибирске относительно благополучно - у мамы была хорошая работа, мы с Наташей учились, а папа лежал в больнице необходимого профиля, в нас жило непоколебимое убеждение, что всё лучшее может находиться только в Ленинграде. Там была наша старая квартира, дом в Толмачёво, там находились лучшие врачи, и там мы непременно вылечим папу.
Наверно в значительной степени это была ностальгия. Наши друзья Кнорре вернулись в Москву. Ещё раньше в Тимирязевскую академию в Москве перевелась Катя Полозова. Мы решили вернуться в Ленинград. После окончания войны въезд в него стал возможен при наличии вызова.
В августе 1945 года первой поехала я, получив перевод из Новосибирского сельхозинститута в Ленинградский. Считалось, что я верну наше жилище, или получу что-то другое, куда можно будет перевести папу, и все остальные приедут туда. И я ещё должна была узнать где и как его можно будет лечить.
Вдобавок мне хотелось перевестись из Сельхоза на биофак Университета. Ни одной из поставленных целей я не добилась. Прожив довольно долго у тёти Лёни, я наконец получила место в студенческом общежитии, принявшего меня ЛСХИ на Карповке 32.
25 У тёти Лёни (Леонтины Яновны Михайловской).
Семья Михайловских-Токарских не покидала Ленинград в блокаду, в первую же зиму потеряв всю свою мужскую часть. Оставшиеся, уже только Михайловские, вернулись в свою повреждённую квартиру. Ко времени моего приезда младшая из сестёр – Галя была уже замужем за Виктором Анушиным.
От голода в Блокаду больше всех пострадала старшая сестра Нина. Она почти умирала и выжила лишь потому, что её взяли на работу в Большой Дом, где и откормили в каком-то пригороде. Теперь она работала там же, и имела какой-то воинский чин. О своей работе она никогда не рассказывала. Ей полагался, кроме обычных карточек, какой-то доппаёк, за которым я и тётя Лёня ходили с нею на Скороходова, в какую-то дверь без надписи, и я помнится торжественно несла в руках две селёдки – большую по тем временам редкость. А Нина и тётя Лёня несли немного каких-то других продуктов. Я же в свою очередь прихватила из Новосибирска рюкзак пшена, так что особенно голодно нам не было.
В апреле 1946 года ко мне в студенческое общежитие приехали мама с Наташей.
26 На Карповке 32.
В апреле 1946 года ко мне в студенческое общежитие приехали мама с Наташей. У мамы был вызов из какого-то учреждения в Тайцах – в пригороде Ленинграда. Ехать туда мама не захотела. Оттуда было неудобно хлопотать о квартире и о лечении папы. Поэтому она с Наташей приехала ко мне. Это была проходная комната на четверых, почему-то не в пример прочим неотапливаемая. Но в апреле было уже тепло. Галя уступила приехавшим свою узкую кровать, а сама устроилась спать со мною. Одноглазый комендант – видимо инвалид войны, знал всё, что происходит во вверенном ему общежитии. Поэтому проходя мимо нашей комнаты, он особенно громко вопил, что здесь запрещается находиться посторонним.
Наташе следовало окончить 9-й класс. В школе с неё потребовали справку о здоровье. Для этого ей пришлось сходить в поликлинику и сделать какой-то анализ. Через несколько дней в коридоре раздались вопли коменданта: «Здесь посторонних нет. Здесь только студенты». Распахнулась дверь и с ним вошли трое в белом: женщина и два мужчины с носилками.
- Где больная? – вопросила женщина, видимо врач, и обернулась к санитарам:
- Укладывайте! Мы молча переглянулись. Санитары разложили носилки.
- Кто здесь Наталья Яновна Селль-Бекман?
- Я, робко проговорила Наташа, пугаясь.
- У вас дифтерия! Карантинная инспекция! Укладывайтесь на носилки и в скорую!
По тем временам дифтерия была очень редкой и опасной болезнью.
- Вы здесь прописаны?
- Нет. Но я не больна, заплакала Наташа.
- Вообще-то похоже! – согласилась доктор, и обозлившись добавила:
- Вот сейчас я как вкачу вам сто тысяч единиц, так вы узнаете как болеть дифтерией без прописки!
И сердито гремя носилками они удалились под те же вопли коменданта. В результате, окончить 9-й класс этой весной Наташе не удалось и осенью ей пришлось начинать девятый класс сначала.
Приближались майские праздники. Студентам, обязательно участвовавшим в праздничной демонстрации, полагались талоны на бесплатный обед. Рано утром в нашу комнату зашёл комендант.
- Сколько вас здесь? Спросил он.
- Четверо, дружным хором проговорили высунувшись из-под одеял шесть голов.
- Хорошо, сказал он.
- Вот талоны. Талонов на столе оказалось шесть.
Мир праху твоему, добрый человек.
Тем временем мама занималась безуспешными хлопотами о жилье. У неё, как и у меня, ничего не получалось. Также безуспешно она искала работу. Тут было не то что привезти папу, но впору было и самим, нигде не прописанным остаться без карточек. Издёргавшись, мама заметила на голове плешь, размером в два грецких ореха. Это у вас нервное – сказала докторша, к которой она пришла выписать рецепт на рыбий жир, служивший нам подспорьем.
- У вас скоро вся голова может покрыться такими медальонами.
Положение было неприятным. Непрописанных на работу не брали, а неработающих не прописывали. Надо было найти такое место, где дали бы разом и работу и жильё.
27 На Лесном.
Тут маме помог родственник Л.А. Струмилло Баранов, пообещавший что за 1 тысячу рублей его подчинённый примет её на работу, если она сможет выполнять обязанности трёх уволившихся генералов, т.е. быть инженером по труду и зарплате, по технике безопасности и по рационализации. Мама согласилась и получила пол комнаты, вместе с какой-то женщиной. Одноэтажное здание на территории Военно-Медицинской Академии было построено при Петре Первом, как корпус для умалишённых. Стены комнаты были обиты пробкой, а окно – в мелких металлических переплётах с толстыми стёклами. Коренастое здание разваливаться не собиралось. На территории ВМА работали пленные немцы, там же посещавшие кинотеатр. Помнится, однажды во время киносеанса они оказались за мною, и я всё время чувствовала, что на моей спине дыбом стоит шёрстка, хотя я и была человеком без предрассудков. Война окончилась совсем недавно.
Немцы нам не вредили, но однажды в эту комнату, сломав замок, влез вороватый соседский мальчишка. Но не пойман – не вор.
На занимаемых мамой должностях делать было нечего. И никто не мог объяснить ей её обязанности. Синекура маму не радовала, она любила работать. Через год она была уволена и должна была освободить жильё. Правда летом, чтобы их не выгоняли, Наташа поработала курьером. Но потом опять начались метания. Пожив понемногу у Людмилы Александровны и у Али Томашевской, мама купила у Кизимы комнату на Международном. Теперь это Московский проспект, а раньше назывался Забалканским, в честь победы в Балканской войне, с которой войска возвращались под Триумфальной Аркой именно по этому проспекту.
Продавать комнаты в то время было нельзя, это было неофициальное, чисто джентльменское соглашение. Кизима прописал к себе маму с Наташей и уехал жить к жене. Выписаться он не мог. Тогда комнату отобрало бы государство. В это время маме удалось устроиться работать на ДОЗе.
28 Мама на ДОЗе (ЦРМЗ).
Деревообделочный Завод занимался созданием огромных штампов для изготовления панелей, из которых строились панельные дома. Маме и пришлось работать конструктором по проектированию штампов и приспособлений. Позднее ДОЗ преобразовали в центральный ремонтно-механический завод, обязанностью которого было ремонтировать все механизмы, ломающиеся при работе на строительстве, где бы они не находились. Это были механизмы самых разных типов, марок и лет выпуска, иногда давным-давно позабытые. Никакого серийного выпуска тут быть не могло. Каждая работа была индивидуальна.
Такое дело было как раз по маме. Она любила разнообразную работу. В своей жизни она много и успешно училась, и будучи по документам всего лишь техником, знала много больше своих сослуживцев, и даже начальников. Например, спроектировать пересечение двух сложных деталей никто в отделе, кроме неё, не мог.
К счастью её начальника это не раздражало, что конечно было редкостью. Ценя в ней хорошего работника, он умел отдавать ей должное. От природы мама была талантливым конструктором, и любя свою работу, часто принимала своеобразные, нестандартные решения.
Механизмы для работы привозили на завод, но случалось и выезжать на место. Конечно, в большинстве случаев к объекту можно было подъехать. Но однажды где-то посередине железнодорожного перегона сломался экскаватор, и чтобы добраться до него маме пришлось довольно долго идти к нему по ж/д путям. Хотя она вообще не любила одинокие пешие прогулки, но об этом летнем путешествии рассказывала с большим удовольствием. Мама должна была на месте с точностью замерить сломанную деталь, чтобы сделать чертежи и передать их в цех для изготовления. В данном случае это была огромное, грязное зубчатое колесо. Удивительно, но мама умела, возясь с такими деталями, оставаться точной в деле и нарядной внешне.
Сотрудники отдела, любили её за профессионализм, постоянную готовность помочь при затруднениях, и весёлый общительный нрав. Любили её и рабочие цеха. Так что единственный раз, когда она ошиблась в расчётах, и цех из-за этого отлил дорогущую негодную шестерню, все встали за неё горой и её не наказали, как полагается в таких случаях. Словом, на работе у мамы всё было хорошо.
В 1948 году Наташа успешно закончила 10 класс, и вместе с подругой-еврейкой пошла поступать в ЛИТМО. В приёме в институт им отказали. К счастью тут ей помог Пантелеймон Петрович Кремлёвский. Собрав все папины труды, он пошёл с ними в приёмную комиссию, и Наташу приняли.
- А как же мне отказали неделю назад? - спросила Наташа.
- Надо уметь выбирать друзей – был ответ.Кстати, заглядывая в будущее, я вспоминаю что по окончании Института, Наташа, учившаяся лучше всех, вместе с двумя еврейками получила направление в Серпухов, в то время как прочие оказались в Ленинграде или Москве. Тут уж ей никто не помог.
Но пока она только начинала учиться. Казалось, всё налаживается и можно подумать о папе. Как вдруг в комнату на Международном вернулся Кизима. Денег у него, разумеется, не было.
- Я вас не прогоняю – сказал он, но меня выгнала жена. Я должен где-то жить, а прописан здесь. Придётся нам жить вместе.
- А может, давай мы с тобою поженимся – вдруг обратился он к маме?Но от столь лестного предложения мама отказалась, и мама с Наташей съехали, став опять бездомными.
Тем временем я окончила институт, была направлена в аспирантуру, сдала кандидатский минимум, и была выписана из студенческого общежития – тоже оказавшись бездомной. Аспирантам жилище не предоставляли. Некоторое время, уже выписанная официально, я жила в опустевшем студенческом общежитии т.к. ЛСХИ переехал в Пушкин, и новых студентов набирали туда. Но прописываться было необходимо, что я и делала за деньги у разных людей, готовых рискнуть (прописанный долго человек получал право на площадь, и его уже невозможно было выгнать). Помнится я была прописана у Ольги Михайловской, на Вознесенском, где прежде жили тётя Оля и Вера, считавшие себя не совсем чужими с этой женщиной и её сыном.
После множества безуспешных попыток я была поставлена на очередь для предоставления жилья, но ждать надо было лет пять. Тут моя одноклассница Лида Павлова рассказала, что по соседству овдовела Кира Фёдоровна Яковлева, которая должна была отдать государству одну из комнат своей двухкомнатной квартиры. Но, будучи пациенткой психдиспансера, она имеет право поселить в эту комнату людей по собственному выбору. Конечно, из стоящих на очереди. За это ей надо дать пять тысяч рублей. Денег у нас не было. Я очень дёшево продала дом в Толмачёво, и, снявшись с очереди, мы получили 12-метровую комнату на Гатчинской 11, фактически в полуподвале, куда и перебрались все трое.
Неожиданно очень скоро, маме от завода дали комнату на Днепропетровской. Комната была длинная и узкая, с голландской печью посередине. Мама с Натой переехали туда. Дом стоял прямо на территории завода, и это было удобно.
Я не стану повторяться, рассказывая как в 1949 году привезла папу в эту комнату, и о бесплодных попытках устроить его на лечение, и о безобразной канители с пропиской больного. Я говорила об этом в другом месте. Теперь он в муках угасал в психбольнице. Помочь ему было нечем. Папа умер 15 января 1951 года, и мы с мамой и Натой хоронили его втроём на Серафимовском кладбище. Больше никого не было.
Мама проработала на ЦМЗ до самой пенсии, а в 1958 году передала свою должность вернувшейся из Серпухова с маленькой Леной Наташе, которая тоже проработала там до пенсии. В этом доме они жили долго, правда из маленькой комнаты их вскоре перевели в большую. В доме жили только семьи рабочих завода, но в коммунальной квартире были свои заморочки. Бывало, из распахнувшейся двери вылетал и разбивался о стену графин с водой. Однажды днём мама услышала женский крик:
- Спасите, убивают!
В коридоре мужчина рубил топором дверь у уборную, где видимо была его жена. Соседи были на работе, и мама, с опаской незаметно пробравшись мимо буяна, прошла в квартиру соседей, имевших телефон, и вызвала милицию. Когда милиционеры явились, супруги сидели милые как голубки, и сказали, что мама всё выдумала.
- А дверь?
- Так она всегда была такая! И женщина перестала с мамой разговаривать.Очевидно, не следовало ни во что вмешиваться.
Дом стоял на необычном месте. Во-первых, прямо перед ним была барахолка, где в выходные дни до самой Лиговки клубилась толпа народа с самым разным товаром, вплоть до живых свиней. Так что если от трамвая приходилось с сумкой пробираться до Днепропетровской, перекупщики несколько раз останавливали тебя, спрашивая, что продаёшь?
Во-вторых, радом была стоянка автобусов дальнего следования, и все они непременно проходили мимо дома, так что стаканы в буфете весело звенели с раннего утра до поздней ночи. Мне они мешали спать, а мама с Наташей к этому привыкли. Они купили пианино, и мама много играла на нём. Она просила записать на память некоторые вещи, но мы так и не удосужились этого сделать. Мама не обходила вниманием всевозможные новинки. В то время в продаже появились первые телевизоры КВН. Экран на них был с почтовую открытку, и перед ним следовало ставить налитую водой линзу. Для покупки надо было записываться на очередь и долго в ней отмечаться. У мамы одной из первых появилась эта новинка и знакомые и соседи приходили её смотреть. Появились в продаже и узкоплёночные проекторы, через которые можно было смотреть плёнки домашних кинофильмов. И мама с Наташей сняли несколько таких фильмов на самостоятельно придуманный сюжет. Сейчас эти плёнки уже развалились от старости. Сохранилась лишь фотография мамы в главной роли из фильма «Портрет», придуманного ею по мотивам рассказа «Портрет Дориана Грея». Фотоальбом.
Мама всюду оставалась собой. Помнится, в то время в Ленинграде появились первые иностранцы, к которым Ленинградцы относились с почтением. И вдруг в переполненном трамвае мама обратилась к Наташе по-французски:
- Se la tass! (это чашка).
- Si – ответила Наташа, и им тотчас уступили место.Уезжая в отпуск на дачу, они нередко брали с собой Мусю. Там Наташа вспоминала то, что когда-то изучала в балетной школе, а Муся пыталась ей подражать. Нет, с мамой никогда скучно не было.
Оставшись одна оттого, что Наташа, окончив институт, уехала в Серпухов, она стала копить деньги на какой-то большой подарок ей, кажется ковёр, и это было кстати, потому что там Наташа вскоре вышла замуж. Я и мама ездили на её свадьбу.
Впрочем, мне запомнилась не столько свадьба, сколько авария, случившаяся с нами по дороге с вокзала. Мы почти не пострадали, но машина оказалась сильно повреждена. Она принадлежала воинской части, и шофёр, решивший подработать, так расстроился, что не захотел даже брать с нас деньги.
Потом Наташа, уже с маленькой дочкой вернулась в Ленинград и мама очень много сил потратила на воспитание Лены.
Дом на Днепропетровской поставили на капитальный ремонт и жильцов на время переселили в Колпино.
Мама очень не любила готовить. Поэтому она пошла в ближайший детский садик с просьбой давать её ребёнку необходимое питание (готовых детских смесей тогда не было). Сильно удивившись, садик её просьбу выполнил. А она гуляла с ребёнком и занималась более интересными делами.
К ней приезжали Людмила Александровна Струмилло и Аля – обе с мужьями и они все вместе со всем реквизитом подготовили и поставили пьесу «Как важно быть серьёзным».
По будням мама никогда не готовила, но праздничные угощения ей всегда удавались.
29 Мама в Лавриках.
Когда я построила домик в садоводстве Лаврики, она с Наташей и маленькой Леной несколько раз
проводили там лето. Никогда не занимавшаяся работой не земле, мама взялась за это дело с энтузиазмом. Она терпеливо выращивала цветущие гвоздики, ухаживала за земляникой, а по ночам – когда приходила наша очередь – ходила в качестве сторожа по нашей линии с трещоткой (была тогда в садоводстве такая повинность). Приезжала в гости Аля с мужем Мишей и мама вновь придумывала интересные занятия. Она сочинила фильм с переодеваниями, пожаром и тайнами Пикассо. И вместе с этой компанией сняла его, изготовив реквизит. Получился занятный фильм под названием «Любовь, медицина и спорт». Плёнка сохранилась до сих пор.
Потом они с Наташей стали снимать дачу в Зеленогорске.
30 Конец.
Дальше жизнь сложилась так, что мы виделись редко. Я, то жила за городом, то была в экспедициях, то возилась с сыном. А мама жила с Наташей и много внимания уделяла воспитанию подрастающей внучки Лены. Так что об этом времени может рассказать сама Наташа.
Умерла мама 3 октября 1978 года. Последние годы она не вставала с постели, сильно исхудав и обессилев. Помнится она никогда не лечилась. А в это время – тем более не хотела иметь дело с врачами, считая что от старости не может быть лекарств. Деятельная по натуре, она, сердясь на своё положение, просила дать ей яду, но конечно зря.
Похоронена она возле крематория.
С её смертью из нашей жизни ушла способность делать существование интересным и содержательным в любых условиях.
Ирина Яновна Шелагина (Селль-Бекман), май 2012 г.
Все работы автора. Фотоальбомы см. на сайте бекман.рф
Дата последней редакции 20.10.2024