О моей самостоятельной жизни.
Ирина Яновна Шелагина (Селль-Бекман),
февраль 2013 г.Оглавление:
3 Новосибирский Институт Военных Инженеров железнодорожного Транспорта.
6 Буготак. Зима 1942 - 1943 г.
7 В столовой станкостроительного завода им. 16-го партсъезда.
9 Колхоз Вороновка Славского района. Посевная.
11 Новосибирский Сельскохозяйственный Институт.
13 На Убинской опытно-мелиоративной станции.
14 Моё возвращение в Ленинград.
15 В Ленинградском Сельхозинституте.
16 В Учхозе Елизаветино. 1946 г.
19 В аспирантуре Северного НИИ Гидротехники и Мелиорации.
20 Возвращение папы в Ленинград.
23 В институте Сельскохозяйственной Микробиологии. Февраль - июль 1950 г.
24 ЛОВИУАА. Июль 1950 г. - август 1956 г.
25 СЗНИИСХ в Белогорке и я в нём. Август 1956 г. - март 1961 г.
26 Борис Петрович Шелагин и я.
27 В торфяном институте. Можайское. Март 1961 г. - январь 1963 г.
28 Вновь в СЗНИИСХ. Сентябрь 1963 - ноябрь 1966 г.
29 В Тосненском лесхозе. 1966 - 1971 гг.
30 В Лисинском лесхоз-техникуме. 1971 - 1976 гг.
31 В Союзгипролесхозе. 1976 - 1982 гг.
32 О некоторых интересных людях.
33 Незабываемо острые приключения.
35 Из истории Белогорского дворца.
Говорить о времени наступления самостоятельности бессмысленно. В жизни всё происходит постепенно. К тому же близкие родственники никогда не бывают вполне независимы друг от друга. Поэтому только ради удобства изложения я отделила от прочих те кусочки жизни, в которых мама принимала меньше участия, чем в других.
1 Инюшка.
Местность наша называлась Инюшка (54°36'21"N; 86°48'28"E) и на ней была железнодорожная станция того же названия, вторая от главного вокзала Новосибирска. Между ними была ещё Алтайская, возле которой находился рынок. Неподалёку находились ещё Иня, Инская и Иниха. Говорили что эти названия как-то связаны с названиями оленей, но я так и не поняла как. Наша улица называлась Трактовая. Вероятно, это и был великий Сибирский тракт, по которому гнали каторжников задолго до постройки здесь железной дороги. Неподалеку начинался сосново-лиственный лес, громко именуемый парком, по которому протекала маленькая речушка – Инюшка, скорее ручеёк. Елей здесь не было – они не выдерживали морозов.
Местные жители с гордостью уверяли, что знаменитая песня «Шумел камыш» происходит именно отсюда, и в её начале звучат слова:
«Одна возлюбленная пара
В Инюшку в лес гулять пошла».Местный вариант этой песни был довольно зверский. Конец таков:
«Сперва он бил её ногами,
Потом изрезал всю ножом,
И с полумёртвой сняв чувяки -
Оставил Нину под кустом».Очень мне было интересно – почему же он её убил?
- Убил потому что любил – отвечали местные.
- Ну а зачем снял чувяки?
- Не пропадать же добру!Здешние жители назывались чолдо́нами, происходили от староверов и были довольно жестокими.
- Как Вы отпраздновали свадьбу? – пришлось мне как-то спросить одного из старожилов.
- Отлично – был ответ, – гостей развозили на самосвале!В другой раз я спросила женщину как ей живётся.
- Хорошо – ответила она – накопали 25 мешков картошки.
Нас это очень удивляло. Голодные и холодные мы всё-таки не мерили жизнь количеством еды.
Инюшка мало отличалась от остального Новосибирска, хотя это уже была окраина. Бревенчатые домики стояли каждый среди своего огорода в 25 соток, окружённые неопрятным забором из горизонтально положенных досок, а колодец был где-то далеко.
Наташа поступила в 5-й класс местной школы, где и блистала, особенно по русскому языку. Её учитель по прозвищу «Лобзик» терпимо относился к её исправлениям: он тотчас лез в карман за словарём и говорил: «Да, совершенно верно, ты права». Одноклассницы её любили, а одна даже часто мыла за неё полы.
2 1 мая 1943 года.
Лесопарк находился недалеко от дома. За ним часто раздавались взрывы – дальше была каменоломня. Говорили ещё, что в лесу проводилось обучение солдат. Как всегда в Новосибирске сразу и вдруг наступила весна. Ещё вчера шёл снег, а сегодня дороги очистились и огороды растаяли. Воспользовавшись свободным днём, я пошла в лес поискать первых весенних цветов. В лесу снег частью стаял, а на проталинах среди мха и травы качались великолепные розоватые колокольчики сон-травы. Собирая их я постепенно углублялась в сосняк. Неподалеку раздался обычный взрыв, на который я не обратила внимания. Цветы были один другого лучше. Осторожно срывая мохнатые стебельки, я услышала шум шагов, подняла голову и обмерла:
Прямо на меня старушка вела мальчика, лицо которого представляло сплошную кровавую маску. Не рану, а именно маску. Не было видно даже глаз: впадины были залиты кровью.
- Что это?! - завопила я.
- Мальчишки взорвались. Пойди туда, может ещё кому можно помочь.Я побежала в указанном направлении. Неподалеку между редкими деревьями на пространстве в 10 – 15 метров разбросанные друг от друга, на оттаявшей земле лежали на животах четыре голых мальчишечьих тела, испещрённые крупными пятнами, вроде синяков. В разных местах проталины над тлеющим мхом тонкими струйками тихонько поднимались к небу синеватые дымки. Валялись какие-то внутренности. Меня затошнило. Казалось кто-то чуть слышно застонал. Или показалось? Нет, никого из них поднять было невозможно. И я побежала в город. В поликлинике от старушки уже знали о случившемся. Приведённый ею мальчик отделался относительно легко. Он не ослеп. Была рассечена надо лбом кожа, и кровь залила лицо. Были и другие раны. Этот мальчик оказался младшим братом Наташиной одноклассницы и рассказал как было дело. Друзья закричали ему: «Петька иди сюда. Гляди, мы гранату нашли». Он не успел добежать, когда прогремел взрыв. Четверых убило наповал.
Оказалось, что мальчишки нашли боевую гранату, оставшуюся от занятий военных зимой. Видно какой-то неумеха солдат не сдвинул чеку. Весной граната вытаяла из снега и попала в руки мальчишек, которые и взорвались. Рассказавший же об этом взрыве, единственный оставшийся в живых мальчуган, был младшим братом нашедшего гранату старшего мальчика.
3 Новосибирский Институт Военных Инженеров железнодорожного Транспорта.
В НИВИТ я поступила сразу по приезде. В нём была большая стипендия, и это определило мой выбор. Институт имел три факультета, в просторечии называвшиеся: Путейцы, Мостовики и Движки. Первые два занимались строительством самих пулей, мостов и сооружений, а последний – эксплуатацией готовых железных дорог. Бравые парни, будущие изыскатели и строители говорили что «Движки – народ презренный».
Меня приняли сразу именно на факультет «Движение», – стоило только подать документы. Хотя это было чисто мужское, военное учреждение. На всех курсах, кроме нашего, учились исключительно парни. Но осенью 1942 г. были приняты сплошные девицы, причём без экзаменов. В такой обстановке девчонки больше чем где-нибудь чувствовали себя невестами, и к воинской дисциплине относились иронически. Все они были местные, из недалёких окрестностей, неплохо по тем временам обеспеченные, прилично одетые и причёсанные, а то и при маникюре. Косметика тогда не употреблялась, разве что губная помада, и то иногда чуть-чуть. В институте военного было много. День, как у всех военных, начинался с построения и поверки. Как учил нас уставу строевой службы инвалид: «фронт есть построение в шеренгу, промежду бойца бойцом на расстояние ладони». И в этой шеренге мы откликались на свои фамилии. Некоторые были удивительными:
- Нахалкина! – восклицал старшина,
- Я - робко откликалась тихая, незаметная малышка.
- Уродова! – стройная белокурая красавица делала шаг вперёд.
- Напррра - во! Шшагомм – марш! И мы шли заниматься. Правда, нередко дежурный санитар отправлял меня умываться.Учили нас и строевому шагу. Девчонки должны были по одной проходить мимо нашего командира, а за шесть шагов до него переходить на строевой шаг. Но при этом они так сияли и стреляли глазами, что наш бедный инвалид стал этого упражнения избегать.
Ещё не успели мы выучиться строевому шагу, как нас послали убирать картошку. Само это обычное занятие позабылось. Помню только, как мы собирались в сквере около вокзала и старшекурсники - ребята, демонстрировали нам могущество призыва: «Невитовцы сюда!! Наших бьют!». Драться они любили.
На поля мы ехали поездом и там же жили в палатках, копая картошку
Запомнился котёл нашей кухни – огромный, какие бывали в коммунальных прачечных. Он висел над костром меж двух столбов, и варились в нём одновременно все имеющиеся в природе овощи – картошка, капуста, свёкла, морковь и единственная приправа – соль. Было это здорово вкусно и обильно. Совершенно же меня потрясло, когда один из старшекурсников попросил повариху, тоже студентку:
- Налей мне сверху без гущи – котелок помыть. И помыл.
В палатку мы набивались вплотную – сколько помещались на земле, ничем не укрываясь. Было жарко и я радовалась, что оказалась с краю. Но в один из последних ночлегов, ударил мороз и я стала примерзать к ткани. Я вылезла, и попытавшись надеть свою обувь, обнаружила, что она превратилась в хрустальные башмачки, надеть которые было невозможно. Вокруг было бело. Пришлось, лязгая зубами, бежать к поварскому костру, чтобы чуть-чуть оттаять свои промёрзшие тряпочные туфли. Кто-то всё же помог мне их напялить.
Однажды я всю ночь просидела у костра, разговаривая о Ленинграде с довольно взрослым парнем, а кто-то ходил вокруг и поддерживал огонь костра. Может это были дежурные по кухне. К утру, умирая от желания спать, я вместо того чтобы идти работать нашла что-то вроде стога, залезла в него и проспала весь день. Это дезертирство сошло мне с рук. Но вот лёг снег, мы вернулись в Новосибирск, где и продолжились занятия. Кроме основных предметов были тут и устав, и уход за оружием, и спорт. С ужасом вспоминаю лыжные соревнования на Оби, где при большом морозе дул сильный ветер, чего в самом городе никогда не случалось.Сначала я добиралась до института со своей промёрзшей Трактовой. Это было нелегко. Трамвай решительно встал. Морозы крепчали. Мой институт находился в центре, за оперным театром, и добираться до него было достаточно далеко. Не умывшись, голодная я выкупала по карточкам хлеб и съедала его замёрзшим, прямо на ходу. Чуни (обувь из тряпки, вставляемая в галоши) не выдерживали долгих путешествий, продираясь насквозь. Помню как-то на полдороге в институт я забежала в булочную выколотить из них набившийся туда и превратившийся в лёд снег. Чтобы обернуть голые пятки, пришлось пожертвовать каким-то конспектом. Даже бывалые сибирячки поёживались.
Военное положение института предполагало повсеместно военные караулы. В разных местах надо было стоять «смирно», с винтовкой в руках. Раз мне выпало стоять у дверей столовой. Там ужас как пахло едой, и вдобавок мимо пробегали студенты, что-то дожёвывая на ходу. Это было невыносимо, и я почувствовала, что по лицу у меня катятся слёзы, откровенно капая с носа. Мимо проходил наш генерал в сопровождении прочих командиров. Он приказал прислать меня в кабинет.
- Что случилось? - спросил он меня,
- Они всё время едят! - только и могла я объяснить.Выяснив откуда такое чудо, командир приказал снять меня с поста. У меня отобрали винтовку, а взамен дали кулёк с кубиками варёной свёклы – красной и белой – сахарной, которую я тут же и слопала, вместе со слезами. И ещё распорядился выдать мне солдатские ботинки, крепчайшие из свиной кожи, в которые можно было затолкать много носков. Видимо, он же распорядился чтобы меня устроили в общежитие. Если бы командир был моим учителем, я бы обязательно стала железнодорожником. Но моим руководителем практики оказался совсем другой человек.
4 В общежитии.
Когда появилась возможность, я перебралась в студенческое общежитие на ул. Дуси Ковальчук. Это было благоустроенное и тёплое здание, находившееся несколько ближе к институту, в противоположном конце города. В комнате нас было четверо. Девочки были местные, из близких окрестностей, прилично одетые и имеющие из дома какую-то пищу. И эта пища сразу стала пропадать.
- Кто взял мою копчёную рыбу? – спрашивала одна из девушек и не получала ответа.
- Кто съел мою картошку? – удивлялась другая на следующий день.Мне ничего не говорили, а только поглядывали косо. А я не решалась спросить, случалось ли такое раньше, заранее уверенная в ответе.
- Кто это ополовинил моё варенье?! – громче всех возмущалась самая нарядная и самоуверенная из девиц, записная сердцеедка с постоянным маникюром, бывшая кем-то в приёмной комиссии и требовавшая, чтобы её называли по отчеству и на Вы.
Вот её-то и застукали подруги за поеданием чего-то чужого.
- Что же нам с ней делать? – советовались теперь со мной остальные. Скандала не хотелось. И мы решили. Обещаем сохранить всё в тайне, если она сейчас же, сей же миг уйдёт из нашей комнаты. И она ушла в другую комнату.
- Почему? – спросили новые соседки.
- Пришлось! – отвечала она – там воруют! Что и было истинной правдой.Но меня это уже не волновало. Впрочем, это была не единственная такого рода история с записными красотками, к которым я с тех пор отношусь с огромным предубеждением.
5 Прощай НИВИТ.
«Нам не дано предугадать
как наше слово отзовётся».Учиться мне нравилось. Особенно увлекательными были аналитическая и начертательная геометрия. Остальное тоже было интересно и давалось легко. Но чтобы учиться хорошо, надо было красиво выполнять задания, и не отпугивать преподавателей своим видом. Что касается заданий, то за неимением бумаги их приходилось выполнять на обороте старых маминых синек, на которых любое исправление от резинки становилось лохматым и грязным. Поэтому девушки, списывавшие у меня готовые решения, неизменно получали пятёрки, а мне доставались тройки. Со внешностью было ещё печальнее. Я была не просто замызганная замарашка. Именно про такие лица, как моё на фотографии тех лет говорится: «её было так жаль, что хотелось ударить!». И чувствовала я себя довольно дохлой. Уже потом, через год с лишним, выполняя лабораторную работу по физиологии животных, я должна была выполнить анализ крови единственного доступного мне животного – самой себя. Когда я отдала преподавательнице полученный результат, она была очень недовольна, сказав что таких показателей у живых существ не бывает, и заставила переделывать. Впрочем, с тем же результатом. И было это уже потом, в относительно благополучное время собственной картошки. Пока же я должна была готовить курсовое задание.
Порядок был таков. Выполняемое задание надо было постоянно показывать руководителю практики. Он указывал на недочёты, что-то приходилось переделывать, исправлять и показывать ему снова. Руководителем был милый, пушистый старичок, который ни во что не смешивался. Он занимался засунутыми ему на стол работами, не интересуясь никакой последовательностью. Студенты всей кучей лезли к столу, отталкивая друг друга локтями. Кто не успевал, оставался до следующего занятия. Я не успевала всегда. И только в последний день пришла к педагогу. Как уже упоминалось, работать я могла только на обороте маминых синек. Это было не очень празднично. Вдобавок преподаватель нашёл у меня много ошибок.
- Но как же мне быть? – спросила я, ведь занятий больше не будет, только экзамены.
- А Вы ещё собираетесь идти на экзамен? - удивился мудрый педагог.Я взяла свою работу, повернулась и ушла из института. Навсегда. Это был военный институт. У нас отбирали паспорта. И, таким образом, я оказалась ещё и без документов.
Мама не ругала меня. Но как-то добилась, чтобы меня приняли на её завод официанткой в столовую, без предъявления паспорта.
За мной ещё оставались казённые институтские ботинки. Эти крепкие, рыжие ботинки свиной кожи были конечно вещью отличной на фоне полученных мамой «шанхаев». Вот за этими-то казёнными ботинками в наш тёмный барак и пришёл профорг из старшекурсников, принёсший также мои документы. Оглядев обстановку и одежонку, он сказал, что может быть сумеет устроить так, чтобы эти ботинки мне оставили. Постарается. Но я обиженно отказалась и разулась. Что в таком деле ботинки! И ходила потом в чунях или старых разваливающихся спортивках.
6 Буготак.
Зима 1942 – 1943 г.К голоду привыкаешь как к хронической болезни. Мы постоянно недоедали, хотя у нас было много носильных вещей, представлявших большую ценность. Но менять их на картошку можно было только за городом. Много раз мама говорила что жена её сослуживца Петрова очень удачно поменяла в деревне вещи на картошку.
Выходные дни на заводе были очень редки, а в институте воскресенья всё же соблюдались. И однажды, в особенно голодный день, я собралась с духом, сложила вещи в мешок и поздним субботним вечером отправилась на свою Инюшку.
- Куда ближайший поезд? – спросила я кассира.
- Буготакская передача.Мне было всё равно.
- Дайте билет до конца. И я села ожидать.На станции сидели усталые сельские женщины, возвращавшиеся из города в свои деревни. И все они в ожидании поезда что то жевали. У меня засосало под ложечкой. Стараясь отвернуться от одной жующей я неизменно поворачивалась к другой. Вдруг ближайшая женщина сказала:
- На-ко возьми, девочка и подала мне картофельный пирожок со свекольной начинкой. Это было очень здорово, очень вкусно, хотя пирожок был совсем малюсеньким.
- Спасибо! И мы сидели дальше.
- Откуда ты? Спросила другая.
- Из Ленинграда. Эвакуированные мы.Женщины завздыхали. У каждой из них кто-то был на войне.
Вечные дорожные расспросы на тему кто ты? куда? откуда? и зачем? привели к недоумённому покачиванию головами и ещё одна из сердобольных женщин дала мне такой же пирожок, на этот раз с редькой.
В своё время пришёл поезд со вполне пассажирскими вагонами пригородного типа и в два часа ночи мы прибыли в Буготак. Надеясь на ночлег, я огляделась, разыскивая станцию. Но такого строения в Буготаке не было. Стояла небольшая будочка с надписью над окошком «Касса», тёмная и закрытая со всех сторон до утра. Жилых строений вокруг тоже не было видно.
Стояла великолепная зимняя ночь. Полная луна, окружённая ореолом, - знаком большого и усиливающегося мороза сияла над широким снежным полем, сверкающим массой разноцветных блёсток. Ничто не нарушало его девственной чистоты и нетронутости. Всё это было похоже на волшебную декорацию какой-то феерии.
Чудная сказочная картина радовала меня недолго. Надо было куда-то идти. Стояла торжественная тишина, в которой хрумп, хрумп, хрумп … - звонко хрустел снег под ногами женщин, которые безмолвной вереницей шли куда-то через поле, протаптывая свежую тропу. Не понимая как быть, я пошла за ними вслед и к счастью оказалась не последней. Скоро со мной поравнялась женщина, до бровей укутанная в отрепья и спросила:
- Ты чья, девка? Что-то я тебя не признаю!
- Да вот поехала менять вещи на картошку, а у вас станции нет, ночевать негде – вот и иду за людьми.
- И к кому идёшь?
- Да я никого здесь не знаю.
- Ну и дела! Что же ты так, девка? Ведь замёрзнешь насмерть, мороз велик. Ладно, иди уж ко мне. Правда, положить тебя у меня негде, да и не топлено сегодня, но всё же не на улице. И она привела меня в выстывшую, нищенскую хату, пошарила в чугунке и дала мне съесть две варёные картофелины, видимо половину собственного ужина. Это было совсем здорово. Потом она уложила меня спать на половике, дав другой укрыться. Дай бог здоровья этой доброй женщине. Непонятно, что было бы без неё.Маленький посёлок находился в трёх километрах от станции. Утром, насквозь продрогшая, я подхватила свой мешок и отправилась по домам. После неуютного ночлега мороз на улице пробирал до костей. Ужасно хотелось есть.
У меня уже было немного картошки, когда в одном из домов меня сокрушил тёплый запах вкусной мясной еды. Многочисленная семья садилась за стол и меня осенила мысль попросить пообедать в обмен на какую-то вещь. Поесть досыта. Вот тут-то я и наемся впрок – подумалось мне. Хозяева с радостью согласились и меня посадили за стол перед тарелкой с вкуснейшими мясными щами. Но как ни странно, больше одной тарелки я съесть не смогла, хотя и предлагали. Я сразу раскисла, словно опьянела и почувствовала, как страшно я промёрзла.
- Мне бы согреться, попросила я.
- Полезай на печку, предложили мне, всей толпой хватаясь за мой рюкзак.На русской печи было ещё теплее чем в избе, и я с наслаждением перевернулась на спину, чувствуя как из меня постепенно выходит холод. Близкий потолок над печью был почему-то чёрным а не белым. Почему бы это, - подумала я, и вдруг увидела что он шевелится. Это была сплошная мозаика из чёрных русских тараканов, чётким прямоугольником сидевших над печью. Это были старинные русские тараканы, которые по поверью приносят счастье. Про них была даже песенка:
«Где тараканов много, там где их много,
Где тараканов много – там благодать…».В этом чистом и благополучном доме я в первый и последний раз в жизни я увидела этих крупных (больше майского жука) и красивых полужёсткокрылых. В европейской части России их давно вытеснили мелкие рыжие пруссаки, а здесь они чувствовали себя дома и никого не боялись. Тараканы флегматично сидели на месте, чуть шевеля усами. Я лежала также флегматично, не шевеля ничем, а внизу хозяева с дочерьми ахали, трясли рубашки и бельё моего отца и брата с затесавшимися между ними маскарадными одеждами яркого грубого шёлка.
- Вот это мы возьмём за обед – показали мне мужскую рубаху - а остальное мы тебе сложили. И я слезла с печи со вновь проснувшимся аппетитом. Но было уже поздно. И я пошла вон, горько сожалея о еде, которую могла бы съесть, но так и не съела.
Только потом я увидела, что девицы прикарманили яркие шёлковые вещи, но не пойман – не вор.
Странно, но я заметила, что у меня чаще воруют в самых состоятельных домах, а не в бедных.
Поход по деревне приносил медленный успех. Где-то меня гнали, где-то ругали, а где-то сделка состоялась, и постепенно наполнялся картошкой мой рюкзак. В одном из домов мне предложили за вещи не картошку, а живую курицу.
- Так как же я её понесу? - удивилась я.
- А мы ей свяжем ноги, и за пазухой унесёшь.
- Ну-ко достань куру из подпечка – сказала мужу жена.
- Да нет, не эту, а вон ту, ту рябенькую.Ноги курице связали, и я пошла с ней дальше. Не сообразила женщина куда я от них пойду. Но в следующем доме, увидев эту курицу, на меня набросились чуть не с кулаками:
- Так вот что ты тут ходишь! Кур воруешь? Она ещё с осени у нас пропала. Отдавай и убирайся пока цела. Ходят тут всякие выковырянные!
Объясняться было бесполезно, и отдав курицу, я пошла прочь. Дальше всё было удачно. Наменяв полный мешок картошки, я крепко привязала его к санкам и пошла к проезжей дороге на станцию, уже не через поле. Самодельные санки по деревне ехали хорошо. Над сверкающим белым полем ярко сияло солнце. Было не так волшебно как ночью, но всё равно очень красиво. Дорога шла в один след, укатанная лишь по ходу полозьев, а посередине снег был взбит конскими копытами. На такой дороге мои самодельные санки сразу увязли. Поняв, что от них нет проку, я стала отвязывать от них крепко привязанный рюкзак. В снегу это было не так-то просто. И он ещё болтался на верёвке, когда я услышала топот коня.
- Эге гей! Поберегись! Послышалось позади. Это кричал мне крепкий румяный мужик. Стоя в добротном тулупе в пустых розвальнях он крутил над головой кнутом и сытая лошадь неслась на меня крупным галопом. пытаясь посторониться на узкой дороге я полезла на высокий сугроб, но рыхлый снег не держал, санки застряли и я еле убралась с пути под самой мордой коня. Мужик придержал лошадь, выругался и с размаху вытянул меня кнутом вдоль спины. Вылезая из сугроба, я с недоумением глядела вслед саням, мчащимся под солнцем в серебристом облаке снежной пыли, вытряхивая отовсюду обильно набившийся снег. Было не больно, но очень обидно.
И мне вспомнилась осень прошедшего года, когда я из какой-то деревни тащилась с таким же мешком картошки на станцию и, замучившись, присела на дороге отдышаться. Меня нагнали двое – пожилая женщина и мужчина на деревянной ноге. Он подхватил мой мешок и, сказав: «пойдём девочка, устала? Тебе ведь на станцию?». И донёс его до конца, несмотря на мои протесты.
- Съешьте хоть солёный огурец. У меня их три - говорила я. Но они наотрез отказались. Они тоже были эвакуированными.
Прошли десятилетия, но я всё ещё помню удар кнута и мужчину на деревянной ноге. Ну и всех добрых женщин тоже. И теперь я не могу пройти равнодушно мимо мучающегося с тяжестью. Я должна ему помочь. Это мой долг перед человеком, которого давно уже нет в живых.
До дому из Буготака я добралась благополучно. Картошку мы съели с большим удовольствием. Но ещё долго мы засовывали в матрас сухие картофельные очистки, из которых с помощью мясорубки можно было сделать «гречневую крупу», почти совсем съедобную.
7 В столовой станкостроительного завода им. 16-го партсъезда.
Это была обычная заводская столовка. Она выглядела весьма скромно. Квадратные деревянные столы не были ничем покрыты. Полы дощатые. Из цехов сюда заходили прямо в верхней одежде, чаще всего в засаленных «куфайках». За обед вырезали из карточек талоны на крупу и масло, чаще всего за суп 20 и 5 грамм, но вообще-то, в зависимости об блюда. Кассы не было. Вместо чеков применялись картонки красные, синие и зелёные, круглые, квадратные и треугольные, на которых чернилами были отпечатаны фигуры зверей. Эти картонки применялись постоянно, так что если сегодня синий треугольник с быком означал – суп, то когда-нибудь за него можно было получить второе. Но редко кто мог отказаться от сегодняшней еды ради будущей. Тарелки были алюминиевые, небьющиеся. А официанток было трое, в том числе я. Меню было самое примитивное. В тарелку жидкого супа наливалось 5 грамм жиров, похожих на отработанный автол, а кое-кому второе, за которое вырезалось гораздо больше крупяных талонов. Впрочем, хлебные формы действительно смазывались отработанным автолом, отчего бока буханок были в чёрных разводах. Когда позже формы стали посыпать семенами рыжика, это был отличный подарок судьбы. Но хлебные талоны не дробились, поэтому кусок хлеба надо было приносить с собой.
Раз в столовую прислали большую бочку свёклы. Она была очищена, мелко порезана, залита водой и с поверхности почернела. Из неё готовили борщ, сварив понемножку в подсоленной воде. Приправ не полагалось. Самыми сытыми и требовательными к еде были ученики РУ (ремеслуха), которых кормили три раза в день. Именно они запускали в официанток тарелками с этим варевом. Прочие ели кротко. Обслуживали рабочих медленно. Повар не поспевал и официантки с подносами торчали у окошка раздачи. Ругани в мой адрес было больше всего, потому что прочие умудрялись меня ещё и оттирать. После обеда столовую закрывали чтобы прибраться. И тут являлся «дядя Костя» - огромного роста истощённый человек из числа сосланных в Сибирь немцев Поволжья. В былые времена он был кузнецом, а теперь, при своём громадном росте, голодал больше других. Он искал объедков, и его не прогоняли. Немцев Поволжья ссылали стремительно, почти без вещей. И им было хуже, чем нам - прочим эвакуированным. Объедки могли остаться только от ремесленников. Эти остатки он съедал. Потом он перестал приходить - умер с голоду.
На кухне часто можно было услышать:
- Валя, где тут у вас комсоставская картошка? – тащи живее. Если кто не знает, картошка на кухне очищалась чем-то вроде примитивной стиральной машины, а из комсоставской, вдобавок, выковыривали «глазки».
Вообще для комсостава был особый зал. Это была маленькая чистая комнатка с белыми тряпочными скатертями, вход в которую от общего зала был отделён простынёй. Там столовалась всякая дирекция. Мама, как конструктор, входила в этот зал. Эта система двух залов существовала ещё долго после и в других местах. Помню, работая в селении Шум Ленобласти, я столовалась в обжорке, переродившейся из бывшего на бойком месте тракта трактира. Там в 50-е годы было два зала и два входа. Один зал с жирными клеёнками, бочкой с пивом, водкой и дымом. Другой - с белыми скатертями и вежливым обращением тех-же официанток. Залы сообщались. Заходить мог каждый куда ему угодно. И всё-таки в каждом зале был свой постоянный контингент. Работяг и так сказать «комсостава». Но в войну это было официально разграничено. В комсоставском зале, кроме особенной картошки, были ещё какие-то привилегии. Но это к маме не относилось. Мне в этот зал заходить не приходилось.
Зима кончалась. Из-под снегов вылезало всё больше каких-то обломков, захламляющих территорию завода. Кстати, случалось ли вам видеть какую-либо территорию не заваленную ничем? И вот однажды мне довелось наступить на доску с ржавым гвоздём, который легко проткнул мою подмётку и конечно ступню. Это было неприятно, но как-то до конца смены я добегала и с трудом дошла домой.
8 Судный день.
Как ни странно, проснувшись утром, я обнаружила, что нога распухла. Ни в какую обувь не лезет и служить отказывается – слишком больно. До поликлиники было не дойти, хотя и недалеко. Мама пообещала вызвать на дом врача. Но в поликлинике оказалась очередь. За опоздание на 20 мин. полагалось две недели тюрьмы, и мама ушла на работу. Я осталась без врача.
На следующий день я еле-еле прихромала на работу (удивительно быстро проходят болезни, когда лекарем служит кнут). Предъявив в медпункте распухшую ногу, я была признана способной работать, если не официанткой, то по другим работам на кухне. Дать бюллетень задним числом медпункт не мог. Факт прогула существовал. Избежать суда было невозможно. И в свой день и час этот суд состоялся. Выглядело это так: в большом пустом кинозале, на возвышении перед экраном, за столом, покрытым красной тряпицей, сидели две усталые женщины. Посередине первого ряда одна - одинёшенька – я. Ни возмущённого народа, ни других подсудимых, ни полагающейся решётки, ограждающей судей от арестанта, я не приметила. Не было также и милиционера, оберегающего судей от преступника. Было очень обидно и скучно. Суд не удалялся на совещание. Меня о чём-то спросили. Я ответила: «да», и тем дело кончилось. В тюрьму меня не посадили. Вердикт гласил: «Ежедневно вырезать из хлебной карточки по 100 гр. в течение трёх месяцев». Кто и как должен это делать мне не сказали. А спрашивать я не стала. На всю эту ерунду ушёл целый рабочий день.
Как раз тут-то меня и услали в колхоз на посевную. Была такая обязательная для завода мало любимая семейными горожанами повинность. Когда тебя посылают в колхоз на посевную неплохо прихватить валенки, можешь залететь до белых мух. Я отправилась в Славский район Новосибирской области, в селение Вороновка. В колхозе карточек не полагалось, и я забыла об этом глупом происшествии.
Почти через год, будучи уже студенткой НСХИ, повешенной на доске почёта, я была вызвана в деканат.
- Почему Вы уклоняетесь от выполнения решения суда? – спросил меня несколько огорчённый декан.
- Какого решения? – удивилась я вполне искренно.
- Да вот, насчёт хлебной карточки – объяснили мне. Вас отыскали. За что это Вас?Я объяснила как было дело. Кто-то бдил. Но деканат проявил преступную небрежность, и всю эту историю предал забвению. Видимо хорошие люди встречаются на земле не так уж редко, и они рискуют ради малых сих.
9 Колхоз Вороновка Славского района. Посевная.
"Как в Воро́новском колхозе
Переменна пища -
Утром чай, в обед чаёк,
А вечером – чаище."Едва я успела побывать на посадке маминой картошки, как меня отправили в колхоз на посевную.
Посевная – это прежде всего вспашка. Вовремя вспахав несколько полей, трактора намертво встали в борозде и молодые трактористки, севшие на трактора по призыву Паши Ангелиной ничего не могли поделать с поломками. На помощь пришли мы – горожане. Конечно, мы ничего не умели и ничего не имели. В колхозе сохранились одноконные плуги. Но кони на фронте таскали пушки. Нам дали в руки по толстой верёвке и послали на пастбище, в стадо коров, не подозревавших ничего плохого. Коровы-то и должны были пахать пашню вместе с нами. Верёвка предназначалась быть надетой на рога коровы, после чего называлась «налыгач». За него корову водили. Работать мы должны были парами. Мне достался замухрышка-парень, удивительно умевший ничего не уметь. Для начала мы пленили двух крупных коров – как потом оказалось – рекордсменок стада. Потом нам объяснили, что нужны ещё две – эти оказались мелкими, взъерошенными.
Коров следовало засунуть в ярмо и прицепить к бороне, чтобы бегая по пашне, они научились таскать тяжести. Ярмо, не в пример сложному устройству хомута, поразило нас своей примитивностью. Это были просто две горизонтально положенные доски, прибитые к перекладине на манер положенной на бок огромной буквы Н. По краям досок просверлены дыры. В ярмо засовывались шеи сразу двух коров, и в дыры вставлялись металлические затычки. К перекладине прикреплялись дышло или цепь. А к дышлу цеплялась сама борона – «зигзаг» – единственное звено. Первая – могучая пара обладала цепью, мелкая задняя – дышлом. Наша задача была заставить четвёрку одновременно двигаться в каком-нибудь одном направлении. Оказалось что это не так-то просто. Они не хотели тянуть. Они хотели пастись и давать молоко. Кроме того, как выяснилось впоследствии, они оказались упрямее волов, и вдобавок – истеричны. Когда мой напарник тащил за верёвку переднюю пару, она не шла на человека. Когда я хлестала заднюю пару – она не шла на переднюю. Люди пыхтели, орали и метались. Коровы стояли как изваяния. Я уже до конца обломала об их спины длинный ольховый хлыст, и пошла за новым… и вдруг вся четвёрка разом встрепенулась - это прилетели слепни, и галопом понеслась в лес. Там на опушке они зацепились за кусты, передняя пара закрутилась и повалила заднюю на борону. К счастью борона не перевернулась. До сих пор помню красный глаз прижатой к бороне коровы.
Но постепенно дело налаживалось. Парень научился ходить сбоку, коровы примирились со своим рабством. Люди освоились со своим положением и под гармошку запели частушку:
Ты подгорна, ты подгорна,
Ты подгорна так и быть!
Научилися в колхозе
На коровах боронить.Предстояло учиться пахать.
Первоначальное обучение коров происходило на ещё вспаханных тракторами полях, окружавших центральную усадьбу колхоза, где нас и поселили. Здесь народу было много, в том числе взрослые. Помню как огромной толпой мы сидели за общим ужином в настоящем доме, и среди нас был единственный здоровенный мужик похожий на казаха. За стёклами небольшого окошка виднелись лица женщин, и все они кричали:
- Колька!! Иди ко мне шмарить!
- А выпить будет? – нахально переспрашивал Колька.
- Будет, будет – с готовностью отвечал хор. И Колька, облизав ложку, исчезал до утра.
Непонятно откуда он такой взялся. Возможно, был из уголовников, которых в армию не брали.Через пару дней нас отправили в бригаду, где нам предстояло жить. Так называлась избушка в трёх километрах от деревни, сложенная из пластов дёрна, с такой же крышей на жердях. Внутри была плита, с намертво вмонтированным в неё котлом. Возле неё входная дверь, а напротив малюсенькое - не просунешься - окошко. А вдоль всех стен – дощатые нары, без каких-либо постельных принадлежностей.
Продолжением крыши был обширный навес на столбах, под которым можно было ставить упряжки, телеги и прочее. Незадолго перед нашим приходом волки под этим навесом задрали жеребёнка. Водоёмом служила яма, метров трёх в поперечнике, без всякого сруба. Изредка в ней плавали головастики. Из местных в бригаду приехали только дети, преимущественно мальчики от 12 до 15 лет. Девочек из местных было только двое. Очевидно, их занимали в деревне на более женских работах. Взрослые женщины не могли уходить из дома от своих коров, детей и огородов, обеспечивающих жизнь семей. Подростки же должны были зарабатывать трудодни, сто двадцать штук в год - необходимый минимум, чтобы числиться колхозниками. По трудодням не давали ничего. Как говорится, работали за палочку (в тетради учётчика). Но нас-то это и вовсе не касалось.
Коровьих упряжек было две. Мы пытались обучать коров пахоте и обучались сами. Это были дойные коровы, и характер их оставался прежним. Они могли пахать, а могли и простоять целую упряжку (т.е. до обеда или от обеда до ужина) и хоть ты тут сдохни или обломай о них весь лес. И в зависимости от работы, они давали больше или меньше молока. В бригаду приходила доярка с тремя вёдрами – два на коромысле и одно в руках. Больше она никак не могла донести до деревни – всё-таки 3 километра. И случалось, что наши 8 коров давали больше трёх вёдер молока. Недодаивать коров было нельзя. Это значило устроить им мастит. «Пейте девчонки» - говорила доярка, сдаивая молоко на землю, - пейте больше, у меня ещё одна не доена. И мы ложились на землю у ведра и пили, пили, пили, чувствуя как раздуваются животы и оглядываясь как бы кто нас не приметил. Потом было трудно встать.
Позднее вместо первой пары коров, мне дали коня – инвалида по имени Петух. От ран у него на ногах были наросты и тянуть толком он не мог. Это была настоящая деревенская лошадка, прекрасно идущая бороздой. А следом, как главная сила, шла пара коровёнок. Работать стало проще. Парень стал не нужен.
Работали мы «в развал» т.е. пахать начинали с краёв загона и невспаханная площадь постепенно сужалась. Однажды над ней с криком заметалась пара чибисов. И откуда ни возьмись на тонких, длинных ножках побежала жёлтенькая стайка чибисят. Перебежав чёрную пашню, они нырнули в траву, и стали невидимы.
Для пахоты была норма, которую мы никогда не выполняли. Ежедневно учётчик с саженью замерял сделанное каждым, и вдруг самый маленький мальчик получил премию – мёд! За перевыполнение нормы. Мальчишки ели мёд на зависть нам, а потом рассказали, что герой дня просто переставил колышек от которого меряли, на вчерашнюю пашню. Вообще мальчишки озорничали. Однажды они запахали моё пальто, служившее как солдатская шинель одеялом, матрасом и плащом. Когда вечером я не смогла его найти, ребята сознались в преступлении, но и сами, взявшись мне помочь, долго не могли его найти. А утром, проснувшись, можно было обнаружить на собственном лбу выстриженную прядь волос. Она болталась перед лицом, а мальчики ликовали. Но бывало и похуже. Еду нам варила повариха, которая ранним утром приходила из деревни, растапливала плиту и варила нам обычный пшённый суп. Изготовив обед и ужин, она уходила домой, засунув в печку осоковую кочку для сохранения вечного огня. На другой день из этой тлеющей кочки она раздувала огонь. Однажды мальчишки, сговорившись, ночью вытащили эту кочку на земляной пол, накидали на неё чего-то горючего, а сами выбрались наружу и подпёрли дверь колом. Мы там едва не задохнулись.
Утром приходил бригадир – дядька Лигостай. И увидев что мы ещё едим, влезал на крышу, приставлял ладонь ко лбу и горестно восклицал: «Ребя…яты, вторая бригада пашет! И мы пахали и сеяли, в совершенно немыслимые календарные сроки. Давно порвалась обувь, земля высохла и обратилась в комки. Ступни ороговели и покрылись водяными пузырями, а мы всё старались выполнить план сева, нарушить который было нельзя. Семена падали в сухую землю и долго-долго, до дождей, не всходили. Потом по осени мы ходили по полю, собирая в букетики странные колоски по 4-5 зернышек в каждом. Понятно, посеянного мы не собрали, но между посевной и уборочной был сенокос.
10 Сенокос.
В моём представлении озеро Чаны, расположенное посреди Барабинской лесостепи это просто необъятная лужа на плоской равнине. Во всяком случае, когда бригада приехала на заливные луга, расстояние от последнего куста до воды составляло тридцать километров. А чтобы зачерпнуть этой воды надо было по илистой грязи пройти бесконечно далеко, и всё-равно воды было меньше чем до колена. Жили мы тут в балаганах. Для этого из последних встретившихся нам кустов выламывались длинные прутья. Каждый прут обоими концами втыкали в землю и 4 -5 таких прутьев заваливали сверху сеном. Это и был балаган для спанья 4 – 5-ти человек. Кто-то раньше скосил траву. Наше дело было её сушить и скирдовать. Меня поразил эпизод с конными граблями. Эта работа для любой лошади была самой лёгкой. А у нас в грабли был запряжён сильный конь. Но на них сидел маленький глупый мальчишка, который впервые почувствовал себя важным. Он непрерывно кричал на лошадь, и дёргал вожжи. Через два часа конь покрылся потом и встал. «Ты задёргал лошадь, так нельзя» - сказали мальчишке старшие и я поняла, что даже для лошади нравственное напряжение гораздо утомительнее тяжёлой физической работы.
Как сушат и копнят сено известно всем. Но скирдовали его здесь своеобразным способом. На лошадь надевали хомут с привязанной к нему с боку очень длинной верёвкой. Потом на эту лошадь сажали какое-нибудь легковесное создание – в данном случае – меня. Я подъезжала к ближайшей копне, а стоящая рядом женщина обводила верёвку вокруг копны и прикрепляла к хомуту затычкой. Лошадь везла копну к месту где будет скирда. Там я выдёргивала затычку, и копна останавливалась на новом месте. Разумеется часть сена оставалась на стерне. Но следующие копны ехали по старому следу. Получались довольно скользкие дороги, со всех сторон ведущие к скирде. Потом их подбирали граблями и луг оставался чистым.
Стогов, какие приняты в Нечерноземье здесь не делали. Разумеется, когда нижний ряд копен был поставлен, последующие копны мужики поднимали вилами наверх, а потом тщательно вершили скирду, как это делается с хлебами. И вот, когда скирда была завершена, а рабочий день закончился я опять не обнаружила того самого единственного, любимого пальто. Воровства в бригаде не водилось. Выкошенный луг просматривался до горизонта и оставалось думать, что одежонка заскирдовалась в тот самый первый – нижний ряд.
- Послушай! Мы его потом зимой достанем, и я возьму его своим девчонкам. А тебе взамен сейчас дам тулуп.
Но тулуп считался тогда низкосортной (хотя конечно тёплой) одеждой, и я гордо отказалась.Поразмыслив, мужики прикинули где бы пальтуха могла оказаться. И на следующий день, переметали часть скирда, добыв пропажу. Так и остался стоять этот странный скирд из двух частей.
Лето шло к концу. Были ещё кое-какие разные работы. Как-то целым караваном и почему-то ночью мы возили хлеб на волах далеко в Заготзерно. Управление волами тоже было очень простым, без всяких вожжей. Пара запрягалась всегда одинаково и левую скотину следовало погонять словом «Цоб», а правую «Цобэ».
- Цоб - Цобэ - и упряжка идёт по дороге.
- Цоб - Цоб - Цоб - воплю я, и колочу левого зверя – телега поворачивает направо. И наоборот.Но всему на свете приходит конец. И нас отпустили в город. Не помню уж, за что я выменяла несколько кусков жареного мяса, с которым и приехала домой. Невиданная роскошь по тем временам.
11 Новосибирский Сельскохозяйственный Институт.
Все мы вернулись на пославший нас завод. Это было удивительно. После четырёх месяцев жизни среди природы железнодорожные вагоны, машины, трамваи, магазины, городские люди – всё было ново и необыкновенно. А когда я понесла свой аттестат зрелости в приёмную комиссию сельхозинститута - бывшая школа с двумя гипсовыми львицами, растянувшимися при входе, показалась мне дворцом. Да так оно и было, по сравнению с балаганами из прутьев и сена. Да и по сравнению с нашим бараком это была совсем иная стадия цивилизации.
Я шлёпала босиком по бетонным ступенькам, озирая окружающее великолепие, и с некоторым сомнением поглядывая на своё старое платье, сшитое по забытой моде забытого века, в давно забытые времена. Это было чёрное платье с глубокими внутренними складками оранжевого цвета. Впрочем, меня ничто не смущало. Вновь приближалась студенческая жизнь.
В любой институт с аттестатом зрелости принимали без экзаменов. Поэтому девушки из колхозов спешили поступить в ВУЗ с единственной целью вырваться из колхоза, получить паспорт, а может быть, и выйти замуж. Из девятого класса в институт принимали после подготовительных курсов. А две девочки попали к нам даже из восьмого класса. Мы их называли «пёсики». Ребятки эти были очень весёлые и смешливые. Порой на лекциях они играли в крестики-нолики или вязали носки. Однако, как-то всё-таки учились. Правда за Викторову я один раз сдавала экзамен по геодезии. У неё было ярко-зелёное пальто, единственной на весь институт. И сдав экзамен за себя, я надела это выдающееся пальто (учились мы в верхней одежде) и сдала экзамен ещё раз. Но едва я вышла из экзаменационного класса в коридор, как услышала сзади голос декана: «Викторова, зайдите ко мне сейчас же!». Уж декан-то всех нас знал в лицо, не то, что старик геодезист. Так что я рванула прочь от него, вдоль по коридору, по лестнице, вниз и там мы вновь обменялись пальтецами, став каждая собой. Декан был сильно изумлён, но обман так и не раскрылся. Это было весною. Но прежде, когда наступила зима мне было очень плохо.
Ходить из дома в институт зимой мне, в моём коротком полупальто было здорово холодно. Однажды в ветреный солнечный день, прибежав в институт, я почувствовала какую-то неловкость в коленях. Рассмотрев их в туалете, я обнаружила, что коленные чашечки во всю ширину превратились в твёрдые бесчувственные ледышки. Я принялась их оттирать. На одной ноге всё прошло, на другой потом получился водяной пузырь с грецкий орех величиной. Моё полупальто не годилось для здешнего климата. За этим занятием и застала меня Катя Полозова – совсем неизвестная мне студентка из другой группы, стоявшая на костылях. Катя посочувствовала мне, что случалось крайне редко. Почему-то именно этой зимой у меня сдали нервы. Мне казалось что в семье ко мне несправедливы. Дома я постоянно плакала, пила бром и чувствовала себя скверно. Вероятно, сказалось слишком долгое истощение. В общежитии некоторые девушки только числились но не жили, и с помощью Кати мне удалось устроиться в общежитие, прямо в помещении института, и это было просто замечательно. Позже она посоветовала мне поступить работать на кафедру ботаники, что я и сделала. Жить стало гораздо легче. С Катей мы подружились и об этом удивительном человеке и её близких следует говорить особо.
Этой же зимой на Трактовой появился папа. Жизнь налаживалась, а учиться мне было легко. Мама заказала мне у настоящей портнихи симпатичное чёрное платье и скоро я, во вполне приличном виде, висела на стенде «Наши отличники». Быть отличницей в НСХИ было здорово: во-первых полагалось в столовой обедать без очереди. Кроме того полагался дополнительно стакан какого-то сладкого питья. И вдобавок, если кто-либо в длинной очереди возмутится "кто это, дескать, лезет вперёд" – на него обязательно зашипят: "Ты что не знаешь наших отличников!" Лестно. В группе меня любили. Ещё и за то, что на все вопросы преподавателя у меня находился ответ. Так что, когда желающих отвечать не находилось, а мне вылезать тоже не хотелось меня кто-нибудь сзади колол пером, заставляя встать (мы писали ручками со стальными перьями). Учили нас много чему. Кроме собственно биологических и агрономических дисциплин были ещё предметы: механизация сельского хозяйства и военное дело. Механизация включала в себя изучение сельхозмашин а также курс «Трактора и автомобили». Всё это обучение было чисто книжным. Из автомобилей у нас имелся один старый карданный вал и пара инвалидов – цилиндров. Так что из практики мы занимались только перетяжкой подшипников. Трактор же к нам привели однажды. Даже отчасти живой. Заводился он ручкой. Очень интересно было влезть в кабину и двигать рычагами скорости, пока учитель не видит. Ну а крутить ручку всем нам было не по силам. Наконец преподаватель решил сам показать как это делается. Он крутнул, а трактор рявкнул и пошёл на него на 4-й скорости, так что наш однорукий педагог едва не остался ещё и без ног. В конце-концов для получения зачёта мы должны были проехать по полю круг и подъехать к крюку прицепного плуга. Всё.
Военное же дело включало в себя многое. Была тут разборка и сборка винтовки, Устав, изучение газов и прочей дряни и ряд медицинских дисциплин: первая помощь в хирургии, эпидемиология, основы терапии и даже гинекологии. Шла война и предполагалось, что вместе с дипломом по специальности мы должны получить дипломы медсестёр. Поэтому мы дежурили в госпитале и даже присутствовали при операции - конечно в качестве зрителей. Мне досталось быть при ампутации руки. Меня тут поразили две вещи. Первая – насколько это грубая работа. Мышцы режут ножом и засучивают как рукав, а кость пилят обычной ножовкой по металлу: пила скрипит и оставляет на кости чёрные следы. А второе – это то, что возясь с рукой, начисто забываешь о человеке: даже удивительно, что в конце операции кто-то вдруг застонал.
В другой раз я присутствовала при операции панариция, когда больной, вместо больного пальца, вскрыли здоровый. Ну, потом конечно и больной тоже.
В госпитале же мне досталось дежурить в палате смертников. Это были четыре человека, находящиеся в сознании, разговаривающие, но осуждённые скоро умереть. Особенно запомнился мальчик с переломом основания черепа, упавший на голову в пролёт лестницы. У него, как у лягушки вылезли наружу огромные глаза. Другой была женщина, которую грабители пырнули ножом в живот, отобрав сумку. Она была вся утыкана резинками и умирала от перитонита, горюя о судьбе своих детишек.
Правда потом медицинских дипломов нам не дали. Война окончилась, и эти занятия прекратились.
Однажды, на занятия по анатомии животных нам привезли из зоопарка труп тигра. Зверь был без шкуры, и так сильно заформалинен, что вышибал слезу. Мы пинцетами раздвигали мышцы, вспоминая их названия и предназначения. Но ещё интереснее был сам преподаватель анатомии и физиологии животных, оказавшийся гипнотизёром. Он прочёл нам несколько лекции прямо в институте.
12 Гипноз и Мессинг.
Конечно, это не были обязательные лекции. Они проводились в неурочное время в актовом зале, и посещать их могли все группы одновременно. Понятно, приходили все. Во-первых он сказал, что способность гипнотизировать не такое уж редкое явление, как обычно считают. Многие люди могут прожить жизнь, так и не заподозрив в себе такой способности. Как и любая другая способность человека, она может развиваться и совершенствоваться при должной тренировке. Податливость к приведению в гипнотическое состояние тоже бывает разной. Встречаются люди и совсем не подвластные гипнозу (хотя это ещё не значит, что они сами могут гипнотизировать). Поэтому он перед проведением демонстрации, отобрал из желающих тех, которые засыпали скорее всего, чтобы демонстрации шли быстрее.
Люди, профессионально занимающиеся гипнозом, обязаны состоять на особом учёте, и должны обещать не применять свои способности во зло. В противном случае они несут уголовную ответственность. Как и уклоняющиеся от учёта.
Дальше начались демонстрации. Начал он с самого трудного – массового гипноза. Усыпив аудиторию, неизбежными словами и пассами он предложил зрителям обернуться и увидеть, что у всех студентов выросли золотые оленьи рога.
Я обернулась и рогов не увидела. Это было обидно, потому что как узналось потом, мои подруги рога видели. Разбудив аудиторию, лектор стал приглашать людей поодиночке. После специальных речей и жестов он определял действительно ли человек заснул, для чего подносил свою ладонь к его голове, и тот в эту сторону тянулся. После чего гипнотизёр начинал говорить: "Прекрасный летний день, Вы загораете" – и девушка, улыбаясь, раскинула руки. "Тихо, только лёгкое дуновение ветерка". И булавкой он стал ударять по кисти её руки, отчего та стала качаться вниз вверх – как на пружинке. "Жарко, Вы входите в воду и плывёте" - и девушка выполняет движения пловца. Потом он её будит и она возвращается на место.
Следующие выполняли другие сценки: одна собирала ягоды, другая – варила варенье… он сказал, что в последнем случае мог бы вызвать у девушки настоящий ожог, но по понятным причинам делать этого не станет.
Лёгкий ветерок он повторил в другом варианте, проколов английской булавкой кожу на кисти руки, и дёргая за эту, застёгнутую булавку, заставлял руку качаться. Он объяснил, что боли при этом выступающие не испытывают, ранки не кровоточат и в дальнейшем не воспаляются. Останутся только следы от проколов кожи.
Одной из выступавших он сказал:
- Когда Вы проснётесь, прежде чем сесть на место в зале, незаметно возьмите с подоконника ключи от аудитории.Окно было тут же за спиной. Девушка подошла к нему, повернулась к аудитории спиной и неторопливо стала поправлять причёску. Лектор уже приглашал другую. Казалось о первой забыли – и вдруг – звяк, и она быстренько пошла на место. Ключей в руках у неё видно не было. Через несколько номеров гипнотизёр спросил:
- Кто взял ключи, лежавшие на подоконнике? И она, краснея, подошла к нему, протягивая пропажу.
- Зачем Вы взяли их?
- Не знаю!
- Ну не расстраивайтесь, это я Вам внушил.В другой раз он показал нам каталепсию. На возвышении стояли два стула, сиденьями в разные стороны и загипнотизированную, совершенно окаменевшую девушку он поднял и положил затылком на одну спинку, а пятками - на другую.
- В таком состоянии человека нельзя согнуть, а можно только сломать. Я мог бы сейчас встать на неё, и она выдержит, но не стану этого делать потому что потом у неё будут сильно болеть мышцы.
Ещё одной девушке он велел чтобы, придя в общежитие после сеанса, она вымыла пол. С этим делом у нас была очередь и пол мы мыли по субботам. В общежитии многие зрители любовались как она старательно выполняла распоряжение.
- Почему ты, Варя, взялась мыть пол? Ведь не твоя очередь, да и вообще сегодня среда!
- Показалось как-то грязно, и захотелось навести порядок.После этого мы спросили лектора:
- А можно таким образом заставить человека сделать что-нибудь ужасное, даже убить, поджечь?
- Это зависит от нравственности загипнотизированного. Если он человек порядочный, то такого не выполнит и у него будет сильнейший нервный срыв, вплоть до нервного заболевания. Но следует помнить и об ответственности гипнотизёра, о чём я уже говорил.После этого в общежитии началась вакханалия, все друг друга гипнотизировали. Получилось это у двух студенток – старосты нашей группы Нади Карандышевой – невозмутимой и несколько даже сонной девушки, и её сестры, учившейся на два курса старше. Они усыпляли некоторых подруг и те выполняли их распоряжения.
Со мной, правда, ничего не получалось. Хотя я очень старалась подчиниться.
У Жени Петровой был 12-летний брат заика, и Карандышевы вылечили его от заикания. Правда только на две недели. В комнате общежития нас было четверо, и я пошла выкупить по карточкам хлеб на всех. Стоя в очереди, я уставилась на продавщицу, упорно повторяя про себя «пять карточек».
- Пять карточек – сказала та – вырезав талоны.
- Нет четыре, испугалась я.
- И верно, как это я ошиблась.Больше таких опытов я не устраивала. Все-таки в этом есть какая-то чертовщина. А я хотела жить спокойно.
В это время в Новосибирске находился в эвакуации Вольф Мессинг. В помещении кинотеатра он проводил платные сеансы на тему как-то связанную с чтением мыслей. Настоящее название позабылось. Я пошла на это поглядеть. Мысли читались так. Зрители выбирали восемь разных человек из числа находящихся в зале. Это была комиссия, которая садилась за находящийся на авансцене стол. Мессинг предлагал всем присутствующим писать записки с желаниями, как можно более трудными, но могущими быть выполненными в этом зале. Свёрнутые записки передавались комиссии. Затем из зала приглашался желающий. Кажется, он назывался медиум – посредник, который, взяв у комиссии записку, читал её и запоминал, повторяя желание про себя. А Мессинг, взявшись за руки этого человека, выполнял желание.
В одном из случаев медиумом была я. Сделать надо было вот что: на 16 месте 4-го ряда, из внутреннего кармана сидящего там мужчины, достать бумажник, вынуть из него сложенную газету, развернуть её, и в таблице выигрышей облигаций государственного займа карандашом, взятым из левого наружного кармана того же мужчины, подчеркнуть пятый сверху номер.
Прочитав записку пару раз, я твёрдо запомнила цифры и подошла к Мессингу. Он схватил меня за кисть, согнул руку в локте и крепко-крепко прижал её к своему телу.
- Думайте, думайте – заговорил он вслух, мелко затрясся и помчался вместе со мной. Запнувшись на лесенке, ведущей с авансцены в зал, он резко остановился повторяя «Думайте, думайте!», а потом опять, трясясь, рванулся вперёд.
Всё сказанное в записке он выполнил точно и вместе со мной вернулся к комиссии, передав ей газету с подчёркнутым номером. У меня осталось неприятное воспоминание об этом трясущемся эпизоде, хотя человек он был, конечно, изумительных способностей.
После первого курса у нас была практика километрах в пятистах на запад от Новосибирска.
13 На Убинской опытно-мелиоративной станции.
Селение Убинка находилось среди Барабинской лесостепи, представляющей собой необъятную плоскую равнину с редкими берёзовыми рощицами – «колками». Основную часть равнины покрывала травянистая растительность, нередко приобретающая характер низинных болот с высокими осоковыми кочками. Так что мелиорация была здесь не лишней. Почвенными съёмками этих мест мы и занимались, часто с применением бура. Руководителем нашей практики был преподаватель почвоведения Николай Васильевич Орловский, а другим сотрудником станции – его жена, тоже кандидат сельхознаук. Это была изящная женщина, всегда нарядная, в серьгах и с накрашенными губами. Я очень удивилась, увидев её в поле в серой «куфайке» и таких же бесформенных брюках. Без украшений, с серыми губами. Это был совсем другой человек. "Во всём должен быть свой стиль" – ответила она на мой вопрос, и я запомнила это навсегда. Работа на болотах была однообразной, и ничем особенным не привлекала. Лето было хорошим, люди доброжелательными, да ещё нам давали в достаточном количестве еду. Правда, одно время, нам приходилось из пшеницы и проса собственноручно изготавливать муку и крупу на собственную потребу. Делалось это с помощью приспособлений, изобретённых в стародавние времена, но вполне востребованных на Убинке тех лет. На пользование ими была даже очередь. Это были ручные жернова – совсем такие как на настоящих мельницах, только уменьшенные до одного с небольшим метра в поперечнике, и ножная ступка, сделанная на основе качающейся дощечки, популярной в детских садиках. К ней снизу прибивалась колобашка, входящая в ямку бревна, куда засыпалось просо. Толчёное просо провеивалось и получалось пшено. Всё это было не особенно трудно, но медленно. Таким образом, мы вернулись в далёкое прошлое, к счастью ненадолго.
Нам, обносившимся студентам, приходилось прыгать босиком по осоковым кочкам, между которыми деловито шмыгали змейки. А нашим руководителям выдали жёсткие ивовые лапти, которые они тут же, с некоторым сомнением предложили нам. Но носить их на босу ногу было невозможно. Они бы тотчас разодрали ноги. А необходимыми онучами и верёвочками мы не располагали. Так что обуться нам не удалось.
При бурении в конце лета почвенных скважин меня поразило, что в некоторых местах, на глубине немногим больше метра оказался оледеневший слой. Возможно, это была вечная мерзлота. Углубиться в неё было невозможно.
Мы работали в паре с Зоей Холиной, и она с печалью рассказала мне что родители запрещают ей выйти замуж за славного, посватавшегося к ней человека, потому что он разведённый. А выйти замуж за разведённого – страшный позор. Таковы были нравы сибиряков в то время.
После практики мы вернулись в институт. Я не помню, какие предметы были на первом, и какие на втором курсе. Я всегда училась успешно. Но тут окончилась война и мы всей семьёй захотели вернуться в Ленинград.
14 Моё возвращение в Ленинград.
После окончания войны в Ленинград можно было ехать имея вызов. Я стала оформлять перевод в Ленинградский Сельхозинститут. Декан останавливал меня говоря о местных перспективах. После второго курса я должна была получить Сталинскую стипендию. В это время под Новосибирском строился академгородок. Боюсь я обидела декана, самоуверенно заявив, что куда там Новосибирскому Академгородку до Ленинградских научных учреждений, и в конце августа уехала в Ленинград на «506-м весёлом». Это был поезд из теплушек с двухэтажными нарами, без отопления и прочих удобств, и волочился он до Ленинграда 18 дней. На Урале уже лежал снег. Для начала я, пережившая Блокадную зиму, заработала в поездке хронический бронхит на многие годы.
Принимать такой состав на пассажирский вокзал разумеется не могли, и нас высадили на Сортировочной, довольно далеко от цели. Мне надолго запомнилось как я своим ходом тащилась до вокзала с десятком вещей, самой лёгкой из которых была швейная машинка.
После Новосибирска Ленинград показался мне очень серым и грязным. Надеясь вместо Сельхозинститута поступить на биофак ЛГУ, я для начала приехала к тёте Лёне, зная что семья Михайловских не откажет мне в приюте. Вспомнилось, как в самую страшную блокадную зиму они хранили корзину наших сухарей, которые мы отнесли к ним на случай, если наш дом разбомбят.
Семья Михайловских-Токарских не покидала Ленинград в Блокаду, в первую же зиму потеряв всю свою мужскую часть. Оставшиеся, уже только Михайловские, вернулись в свою повреждённую квартиру. Ко времени моего приезда младшая из сестёр – Галя была уже замужем за Виктором Анушиным.
От голода в Блокаду больше всех пострадала старшая сестра Нина. Она почти умирала и выжила лишь потому, что её взяли на работу в Большой Дом, где и откормили в каком-то пригороде. Теперь она работала там же, и имела какой-то воинский чин. О своей работе она никогда не рассказывала. Ей полагался, кроме обычных карточек, какой-то доппаёк, за которым я и тётя Лёня ходили с нею на улицу Скороходова, в какую-то дверь без надписи, и я помнится торжественно несла в руках две селёдки – большую по тем временам редкость. А Нина и тётя Лёня несли немного каких-то других продуктов. Я же в свою очередь прихватила из Новосибирска рюкзак пшена, так что особенно голодно нам не было.
Предполагалось, что в Ленинграде я верну нашу квартиру, остальные приедут и лучшие врачи вылечат папу. На деле оказалось совсем не так. Квартира была заселена, и говорить о ней со студенткой, живущей в общежитии, не хотели. «Вот приедут – тогда поговорим!». Перевестись в ЛГУ я тоже не сумела. Я только установила по суду право собственности на дом в Толмачёво, документы на который ранее оформлены не были, и где теперь жили чужие люди не собиравшиеся выезжать. До Толмачёво поезд шёл тогда 5 часов. Ещё я долго добивалась права получить участок под застройку в Озерках, где в это время Таня строила дом. Я надеялась перевезти в Озерки дом из Толмачёво на каких-то ужасных тракторных санях. Участок рядом с церковью мне пообещали, но в последний момент некто Орехова отказала – вышло решение создать возле озёр ландшафтный парк. Сейчас на этом месте стоит кирпичный дом.
Не попав в ЛГУ я должна была пойти в ЛСХИ и поселиться в студенческом общежитии.
15 В Ленинградском Сельхозинституте.
Институт находился на Каменном острове. Он доживал в Ленинграде последние годы. Его собирались переводить в Пушкин, куда и набирали новых студентов. Мы же, старшекурсники, доживали здесь. Нам читали лекции очень хорошие старые профессора. Особенно любимыми были академик Иван Ильич Самойлов, читавший агрохимию и ходивший в наполовину лысой шубе, и Сергей Леонидович Соболев, читавший растениеводство.
В ЛСХИ я оказалась чужим, пришлым человеком. И как таковая Сталинской стипендии не получила, несмотря на отличную успеваемость.
Лишних предметов, в войну наполнявших программу, в ЛСХИ уже не было. Институт отапливался очень плохо. Все ходили в пальто. Не знаю автора студенческих стихов, кусочки из которых мне запомнились:
«Лишь заглянешь в расписанье
Как захочется удрать:
Это что ж за наказанье -
В восемнадцатой опять?И тогда студенты наши
Мчатся тёплый мир найти,
Да стараются подальше
Эту залу обойти…Фиолетовые пальцы
Разгибаются едва
Институтские страдальцы
Прячут руки в рукава.Что там руки, мы забыли
Что когда-то ноги были.
Неужели я ходила
На высоких каблуках?
Посмотрите-ка чернила
Замерзают в пузырьках».
В студенческом общежитии обстановка тоже была спартанской. Помню как я в очередь мыла коридор, и вода на полу шелестела ледышками.
В общежитии у нас были общественные обязанности. В особо метельные дни нас подымали ночью расчищать трамвайные пути – правда, это было не часто. А в избирательную компанию, тоже зимой, нас поднимали в шестом часу, и мы должны были перед закрытыми дверьми избирательного участка с нетерпением ждать, когда же он откроется. И мы ждали действительно с нетерпением. Все мы были одеты довольно жиденько.
Наша комната на четверых была проходной и почему-то особенно холодной. Двое из моих соседок были из Череповца. Они иногда ездили домой, откуда привозили картошку. Это было рискованное путешествие: чтобы хорошо использовать свободное время им надо было ехать на поезде, не останавливающемся в Череповце и спрыгивать на ходу. Обратно, правда они ехали обычным пригородным.
Варить картошку было не на чем. Электроприборы запрещались – на электричество был лимит. Всюду висели плакаты "Лимит - закон. Запомни это. Иначе посидишь без света". Но моей гордостью была электроплитка. Розетки, понятно, не было. Электрическая лампочка висела над столом. Старшекурсники заканчивали институт. Комнаты пустели. Наверху в одной из ремонтируемых комнат, я прямо под током ножницами отрезала нужный кусок провода, причём прочие сочувствовали. Потом я привинтила его к плитке и двумя английскими булавками приколола над лампочкой. На столе получился источник огня, немного согревающий нас, на котором булькая, варилась картошка. Одноглазый комендант, видимо инвалид войны, умело пользовался этим своим недостатком. Проходя сквозь нашу комнату к старшекурсникам, он всегда шёл так, что стол оказывался со стороны слепого глаза, и при этом вопил, что применять электроприборы строго запрещается. Правда, шуметь он начинал ещё издали, но разбирать конструкцию мы не решались. В проводах уже прогорели порядочные дыры.
Как сюда приехали мама с Наташей я уже рассказывала.
Хорошо что в комнате и в аудиториях было холодно. На холоде меня не мучил бронхит, а в тепле с кашлем была настоящая катастрофа. И так было много лет. В последний год мы учились уже не на Каменном острове, а на Гагаринской. Ленинградская часть института заметно пустела. После третьего курса мы проходили летнюю практику в учхозе «Елизаветино». Мы трое: Тотубалина, Степанова и я практиковались по кафедре растениеводства под руководством профессора Соболева.
16 В Учхозе Елизаветино.
1946 г.Учхоз назывался по имени станции, хотя располагался в деревне Антелево. Пустая деревня находилась в трёх километрах от железной дороги. Это была финская деревня, и её население было целиком выселено.
Лишь в одном доме, далеко на краю почему-то жила единственная финская семья, о которой мы долго даже не знали. Кроме неё, в одном из домов, поселилась русская семья женщины-бригадира, да нам – троим студенткам предоставили на лето один из пустующих домов. Далеко на краю поселился с женой заведующий кафедрой растениеводства – наш руководитель, да напротив нашего дома жил старенький Стрельников – зав. кафедрой зоологии с женой и малышами, видимо он здесь просто отдыхал и бывал редко.
У Сергея Леонидовича Соболева было три сотрудника – Цупак, Гаврилов и Степанова, каждый со своей темой: зерновые, бобовые и сидераты, и каждому был придан студент-практикант, ведущий полевые опыты. Сам же профессор занимался картофелем.
Мы – вечно голодные студенты, закладывали опыты, и все семена, оставшиеся от посева, съедали. Так мы съели вику и даже сварили безалкалоидный люпин, но с этим ничего не вышло, и его белые семена долго валялись у нас во дворе, презираемые даже птицами.
Деревня была построена в два порядка добротных домов, против каждого из которых, через двор помещался сарай длиной с дом, открытый со стороны двора. Между домом и сараем, вдоль улицы шёл глухой забор с калиткой в виде двери. Получался изолированный мирок. Наша изба была пуста и ничем не разгорожена. Только посередине находилась круглая голландская печка. У входной двери в стену была вбита подкова и запирая дверь на ночь мы засовывали в неё прочный кол. Днём же, уходя на поле, делали то же и вылезали через окно. Внизу стекла было небольшое отверстие, достаточное для того, чтобы просунуть руку и запереть раму на крючок.
Опыты мы заложили, и Сергей Леонидович устроил нам праздник окончания посевной. Сама по себе лишняя кормёжка была для нас очень привлекательной, но кроме того это было сделано очень красиво. На белой простыне, заменявшей скатерть, кроме обычного букета, вокруг каждого прибора как вышивка лежали живые полевые цветы. И хозяйка приветливо сказала: «У вас есть руки, действуйте ими сами, будьте как дома». Мы любили учителя беззаветно.
Позже, находясь в аспирантуре, я заговорила о своих учителях с С.А.Ельницким, преподававшим нам философию:
- С.Л. Соболев? Интересный человек. Я знал его, и даже однажды спас.
- Каким образом?- В 1937 году в ВИР'е тройка (профком, местком и партком) рассматривала списки сотрудников, подлежащих аресту. Я был там тогда председателем парткома. Дошли до Соболева.
- Да это очень хороший, доброжелательный человек! И специалист прекрасный. Давайте вычеркнем его!
- Столбовой дворянин, и вдобавок женат на полячке!
- Ну и что же! Давайте вычеркнем.
И вычеркнули. Так просто!Сергей Леонидович так и не узнал, какая гроза пронеслась в Ленинграде над его головой. Теперь мы любовались как он прогуливаясь ведёт свою жену. Так мог бы король вести свою королеву.
Как лектор он был любимцем всего курса, а у нас в Учхозе – тем более. Он обращался с нами как с равными, и в то же время был заботлив как отец. В нём было, как сказал однажды Пастернак, «дворянское чувство равенства со всем живущим».
Свой опыт с картошкой он начал обрабатывать сам. Мы этого допустить не могли и ночью, вооружившись тяпками, обработали все его посадки.
Темой наших студенческих работ по зерновым было повышение урожайности при помощи черезрядного посева двух разных сортов овса, ячменя, а также пшеницы. Всё это делалось на маленьких делянках со строгим соблюдением методики опытного дела. Как оказалось потом, такой способ посева давал достоверное увеличение урожайности. Конечно, сорта подбирались осмысленно. Но сейчас я не о том.
Нападение.
Технически, урожайность на наших опытах с зерновыми определялась так: когда зерновые созрели, мы срезали их по делянкам и маленькие снопики относили в дом, чтобы там вышелушить зерно. Этим мы должны были заниматься втроём – я, Тотубалина и Степанова. Почему-то две мои подруги Люба и Галя уехали в этот день. Со мной остались студентка младших курсов Полина, каким-то образом оказавшаяся здесь и приехавшая ко мне на отдых сестра Наташа. Оставшиеся со мной девочки охотно взялись за мою работу.
Нам было хорошо. Работа не мешала нам болтать и мы много и дружно хохотали. По улице прошли двое парней, только что демобилизовавшихся из армии. Один из них был сыном единственной в деревне финской семьи, другой – его приятелем. Нас это не касалось. День кончился, и как обычно мы улеглись спать, продолжая болтать и смеяться. Вдруг на улице раздалась пьяная песня и те же парни опять прошли мимо.
- Это к нам, вскочила Полина, надевая платье. Она сунула в карман продуктовые карточки и закалывала его булавкой.
- Да что ты, удивилась я. И тут грохнула, распахиваясь, дверь – калитка. Мы с Наташей вскочили тоже. Раздались два удара одновременно – в дверь со двора и в окно с улицы. Я подбежала к окошку. Оно выходило в палисадник и было высоко над землёй. Под окном, со здоровенным колом в руке стоял парень. Лицо его было ниже подоконника. Стёкла были целы.
- Вам что надо, спросила я.
- Мы хотим с вами познакомиться сказал он покачивая колом.Вот сейчас двинет колом по стёклам и прощай глаза, подумала я говоря: конечно мы с вами можем познакомиться, но только днём, не ночью же.
- Девочки – обратилась я к младшим, которые кричали, пытаясь спрятаться, за стоявший посередине круглой голландской печкой – дайте мне ящик. Ящик я поставила на подоконник и продолжала разговаривать с вдребезги пьяным парнем, стараясь его не рассердить.На крики о помощи никто не отозвался, да и некому было. Долго пьяный нёс всякую околесицу. В пьяном бреду он поминал Маркса и материализм, равноправие и Гегеля, потом переходил на вечное «Ты меня уважаешь?» и наконец возвращался к угрозам. Тогда девочки опять начинали кричать, боясь что он наконец выбьет окно и полезет в комнату. Я крепко держала ящик на подоконнике, изо всех сил стараясь успокоить дурня, и прислушиваясь, не идёт ли второй. Но тот исчез. Всё это длилось бесконечно. И вдруг он ушёл.
Я побежала искать помощи у бригадирши, но отбежав недалеко, увидела что парень возвращается и вернулась в дом. Всё повторилось. Пьяный бред не кончался. Было неизвестно где второй дебошир. Теряя терпение пьяный стал опять угрожать. И тут раздался свист. На улице появилась какая-то белая фигура. Мы все завопили с удвоенной силой. Но оказалось, что это наш сосед, старый зоолог Стрельников, свистит в свисток, которым он пользовался когда-то в дебрях Амазонки. В ответ на наши вопли он подошёл к парню и попытался его оттащить. Но от лёгкого движения плеча этого амба́ла как пушинка отлетел к забору палисадника. Однако, немного погодя, пьяный ушёл. Мы открыли окно, ухватили нашего защитника за шкирку и втащили к себе в дом. Стало менее страшно. Пьяный опять пришёл и ушёл. Возможно, он искал приятеля. Я побежала к бригадиру, и на этот раз добралась до неё. В семье был мужчина, и все они были уже одеты, услышав скандал. Стрельников уже увёл Полину с Наташей через улицу к себе домой. Я присоединилась к ним и остаток ночи мы продрожали, лёжа на полу гостеприимного дома, и прислушиваясь к улице. А бригадирша с мужем, как стало потом известно, занялись дебоширом. Каким-то образом он попал к ним в дом, был связан, но умудрился вырвать на свободу руку, ухватил кирпич, но не успел ударить – бригадирша успела наступить ему на руку.
Мужчина тем временем подъехал к дому на запряжённой телеге. На неё взвалили парня, засыпали сеном и женщина повезла его на станцию в милицию. За ней гнался конник – финн, но подъехав близко, увидел только сено и вернулся. Парня арестовали и судили. Его приятеля – тоже. Оказывается они умудрились ещё разобрать какой-то трактор. К нам же приехала милиция, и допрашивала всех троих так, словно мы сами были страшные злоумышленники. Это одно из самых неприятных наших воспоминаний. Финны, понимая что дело не обойдётся благополучно, обещали нам отомстить. Нас вызывали в суд на станцию, но понимая, что оттуда нам придётся идти вместе с родственниками судимых, мы решили туда не ходить, чего бы это не стоило. Но нас больше не трогали. Дебоширов осудили. А я, приезжая из города после полуночи, проходила 3 километра со станции лесом, каждый раз в лёгком ужасе. Но иначе нужно было бы терять половину выходного дня. Но встречаться с финнами мне больше не пришлось.
Сергей Николаевич Соболев высоко оценил результаты наших опытов, сказав что они могут служить основанием для дипломной работы. По окончании института такая работа гораздо интереснее чем обычные скучные госэкзамены, и вполне заменяет их.
После окончания практики мы с Сергеем Леонидовичем официально ничем связаны не были, но он до конца своей жизни оставался моим учителем. Окончив ЛСХИ и находясь в других местах я продолжала обращаться к нему за советами. Он охотно консультировал многих студентов. В свои последние годы он вместе с дочерью жил в селении Тярлево на окраине города Пушкин. Я бывала у них дома до конца его жизни.
Когда Сергей Леонидович скончался это было для меня большим несчастьем. Он похоронен в Пушкине на местном красивом кладбище. Как мне помнится осенью, при большом стечении народа. Никогда больше не пришлось мне так горевать об усопшем неродном человеке. Он был очень светлым, мудрым, доброжелательным человеком. Забыть его невозможно.
На четвёртом курсе мы учились как положено. Но уже не на Каменном острове, а на Гагаринской.
Во время обучения проводились обязательные экскурсии на мелькомбинат, хлебозавод, масло (и мыло) завод, мясокомбинат и молокозавод. Был обязательным курс хранения и переработки сельхозпродукции.
По окончании четвёртого курса мы проходили практику в колхозах уже как участковые агрономы.
17 Участковый агроном.
Утро всегда обещает.
После долготерпения дня,
вечер грустит и прощает.Преддипломную практику все мы студенты должны были проходить в колхозах в качестве участковых агрономов-практикантов. Зимой мы занимались введением севооборотов, переходными таблицами к ним и их обоснованием. В апреле нас послали по колхозам. Имея во всём круглые пятёрки, зная все новейшие достижения в биологии, агрохимии и прочем, из всяких совещаний и лекций во многих институтах Ленинграда я собиралась немедленно нести культуру в массы, «сеять разумное, доброе, вечное». Но с первых шагов оказалось, что массы, прежде всего в лице председателя колхоза, к моим знаниям и стремлениям относятся с величайшим равнодушием, а пожалуй даже и с предубеждением. Но меня это не охладило. Время – думала я – покажет. Колхозики тогда были малюсенькие. Что деревня – то колхоз. Объединения нескольких колхозов называли кустами. В нашем кусте – колхоз Лялицы был самым благополучным. В нём на трудодень давали по 100 гр. зерна (в прочих не давали ничего). Он достался мне.
Председатель моего колхоза имел 4-классное образование. Он был умным, недоверчивым и в меру жуликоватым. Этого было довольно для хорошего председателя. Но мне это стало понятно не сразу. Колхоз был обязан обеспечить своего участкового агронома всем необходимым – жильём и пищей – причём даром. Председатель определил меня жить в доме бывшей во времена немцев старостихи деревни, которая вдобавок должна была готовить мне пищу в своей русской печке, и за всё это получать трудодни. Ещё он определил мне по одному литру молока в день и сколько-то картошки, крупы и муки на месяц. И после этого он забыл о моём существовании.
Шёл 1947 год. Страна жила по карточкам и в полуголодных студенческих желудках урчало уже много лет. Так что тут была царская жизнь. Но хотелось ещё что-то делать.
Все трактора, сельхозмашины и ремонтные мастерские, вместе с работающими в них людьми принадлежали машино-тракторной станции, находившейся в районном центре Ополье и существовавшей за счёт получаемой с колхозов натуроплаты.
Довольно часто главный агроном МТС (Машинотракторной Станции) – строгая женщина, собирала нас – участковых на совещание, где постоянно говорила, что наша главная задача следить за неуклонным исполнением принятых севооборотов. Осуществлять введение их в натуру. И также неукоснительно выполнять план сева, определённый свыше. В случае неисполнения председателем распоряжений участкового агронома, обращаться к главному, а уж она… И я была полна намерений со всем рвением нести культуру (см. выше).
План сева был помещён в местной газете, в которой было точно указано сколько и когда в каждом колхозе должно быть посеяно в каждый срок. Был апрель. Сроки надвигались. А пока что было холодно, мокро и временами шёл снег. От плана мы отставали. Делать было нечего. Единственным что можно было сделать, это подсеять клевер на ржаном поле. Так, как это делалось «по черепку» т.е. по подмёрзшей утром от заморозка земле.
Рожь же росла на отличном овощном поле. С тем я и пришла к председателю.
- Нет, здесь сеять клевер я не буду! – заявил он решительно.
- Будете, потому что так полагается по севообороту. Земля должна отдыхать и улучшаться. А нет – придётся мне доложить главному.Председатель сплюнул.
- Ну ладно, засею я это поле клевером. Увидишь что там ничего не будет. Завтра и пойдём.
Поутру, повесив на шею севалку времён Ноя, он дал мне в руки кучу палок.
- Я буду сеять, а ты иди сбоку и втыкай палки там, где падают крайние зёрна. Шагов через 20.
Мы пошли. Очень ловко, ровно и быстро он засеял клевером эти несчастные 4 гектара озимой ржи. Ровные, крепенькие всходы появились в положенный срок.
- Ну вот же – радовалась я.
- Погоди – отвечал он.И конечно, когда на жирной земле вымахала высоченная рожь, она полегла от дождя и ветра, и от несчастного клевера не осталось и следов. Но это было потом. А пока я радовалась первой победе и жаждала новых.
- А вот здесь в полевом севообороте должно быть второе клеверное поле. Поле указала я.
- Уж здесь-то я клевер никак сеять не буду – ответил председатель.
- Но почему? Ведь здесь он в севообороте по плану и здесь клевер отлично вырастет!
- Конечно. Ну а хлеб? Вот здесь у меня два лучших поля. Одно уже занято клевером. Если засеять и второе, где я получу хлеб? Я посею клевер в дальнем поле за оврагом.
- Но ведь там по севообороту – капуста.
- Там сажать капусту нельзя!
- Но почему, ведь там прекрасная, плодородная, в меру влажная земля?
- Так овощехранилища там нет! И овраг. По осени его с капустой ни за что не переедешь, да и на сдачу её оттуда не вывезешь. Там будет клеверное поле.У меня зазвенело в голове. Вспомнились слова другого председателя, сказанные в другое время по другому поводу: «При всём моём малом образовании я могу в книгах прочитать, что лебеду по латыни называют Chenopodium Alba, но это не поможет мне её вовремя выдрать из огорода. Мне в сезон не хватает рабочих рук. И я увидела, что все мои знания уткнулись в глухую стену всяких непредвиденных обстоятельств.
- Подпиши-ка акт, - сказал он мне через несколько дней, о том, что наше зерно некондиционное, и для посева не годится.
- Как так? Это отличное, хорошо очищенное, сортовое зерно. Я не могу врать!
- Вот как! Я тебя кормлю, даю тебе продукты (он их перечислил). Но моим колхозникам тоже хочется есть. Если мы наше хорошее зерно отдадим в отстающие колхозы для посева, они его посеют и обратят в сор, а мои колхозники в обмен получат на трудодни несъедобную дрянь! Подписывай!Он был прав. Воспоминания о Вороновке было живо в моей памяти. И я подписала акт. Получалось, что и я тоже становлюсь жуликоватой.
Апрель подходил к концу. В газете постоянно увеличивалось количество засеянной площади. Ежедневно в промокших босоножках я обегала все поля, но ничего, кроме липкой грязи не них не было. Единственно к 1-му мая подсох один небольшой песчаный бугор, и председатель послал на него пахаря с одноконным плугом. Я пошла посмотреть как он там работает. Уже опять шёл снег.
На бугре, недалеко от пахаря развевалась чёрная шинель. Кто-то шагал стремительно. Я подошла к странной фигуре.
- Кто Вы – спросила я?
- Я прокурор, а Вы кто – был ответ.
- Я участковый агроном, а Вы что здесь делаете?
- Мы судим: участковых агрономов, пахарей, председателей. Собирайте на завтра кустовое совещание.Мне вспомнилась заметка в «Мгинской Правде» - «Праздник молодёжи проведём по кустам». Но предстоящее совещание ничего праздничного не обещало.
Председатель устроил прокурора на ночлег и накормил, как полагалось ему кормить всех приезжающих, проверяющих, погоняющих и инспектирующих.Назавтра прокурор громыхал над всеми 10-ю собранными председателями:
- Вы не выполняете план сева! План – это закон! Вы нарушаете закон и все являетесь кандидатами на скамью подсудимых. Один из председателей был эстонцем, и как таковой боялся закона больше всех.
- Я пытался – сказал он – и совершенно замучил две пары лошадей. У нас ведь на полях одна грязь.
- Ну и что толку – сказал мой председатель – все мы кандидаты на скамью подсудимых, а уж ты-то по осени действительно станешь подсудимым. И погромыхав ещё немного и задаром пообедав в последний раз, прокурор умчался в свою прокуратуру.Весна всё-таки должна была наступить. Основные площади пахали не лошадьми, а тракторами. В какой колхоз приехать прежде, целиком зависело от МТС. Дальние колхозы были на песках, а ближние - на суглинках. Но наш председатель прекрасно понимал, что такое лучшие сроки сева. По документам у него числилось четыре коровы, а фактически было пять. Молоко, как положено, он сдавал на молокозавод. И всегда получал похвалу за высокую удойность. Но главным был телёнок от пятой коровы. Его забивали как раз перед началом посевной, и видя что срок пахоты приближается, председатель звал тракторную бригаду к себе. Трактористы со всеми своими орудиями, охотно приезжали к нему, устраивались, хорошо кормились и ждали лучшего срока пахоты и сева, не обращая внимания на вопли других председателей, у которых земля уже подсохла. Там было далеко и голодно. Поэтому в Лялицах пахота и сев проходили в лучшие агротехнические сроки.
Подошло время протравливать семенное зерно. Это было действительно полезное занятие, предохраняющее посевы от болезней – спорыньи и головни. Но председатель отнёсся к нему, как и ко всем прочим административным затеям. Видимо он не верил в пользу этого дела. И сказал мне: «У меня людей нет. Все работают на парниках и рук и так не хватает. Займись-ка ты этим сама». Он открыл мне амбар, на метр засыпанный зерном, дал в руки совковую лопату и пару вёдер ядовитого порошка-протравителя. Вероятно, к протравителю была какая-то инструкция, но до меня она не дошла, и сердитая на свою бесполезность я принялась всё это переворачивать лопатой. Операция прошла успешно, только потом довольно долго у меня капало изо всех возможных мест. Впрочем, без особенных последствий.
Боюсь, это была единственная польза, которую я принесла колхозу. И она не была оценена по достоинству. Летом я не была обременена обязанностями, и догадливая старостиха использовала меня на своём огороде. Помнится пару раз я вытаскивала ей на огород по сто вёдер за вечер и поливала грядки. Или она заявляла – помой-ка ты крылечко, оно чистое, его только малость куры придристали.
Хлеба созревали. На очередном совещании было дано распоряжение определить в каждом поле биологический урожай зерновых. Делать это следовало так: метровую рамку следовало бросать в поле, и куда она упадёт срезать внутри её все стебли и связывать в снопик. Таких метровок надо было срезать не то 10, не то 20. Часть из них попадала на совсем пустые места – вымочки. Затем все снопики обмолачивались вручную, зерно взвешивалось, и получался средний урожай с метра, а потом с гектара. Я работала добросовестно, вымочек было много, получилось 7 центнеров с гектара. С чем я и пришла к главному агроному МТС.
- Ну что ты! – сказала она – я же проезжала мимо и видела, что у вас не меньше 15 центнеров с гектара. И это цифру она и записала. Биологический урожай зерновых определялся для того, чтобы с него получала натуроплату МТС. Причём это был биологический урожай, а не амбарный, который мог быть ещё гораздо ниже. Эта натуроплата была единственным источником существования машино-тракторной станции. Причём она была тем выше, чем больше в колхозе был урожай. То есть записанная главным агрономом цифра была далеко не безобидной. Спорить с моим непосредственным начальством было бессмысленно. К тому же колхоз кормил своего участкового агронома независимо от выращенного на полях урожая. Председатель не получил бы и 100 грамм зерна на трудодень, если бы не выращивал в избытке непредусмотренное количество моркови и прочих овощей, которые сдавал за соседние колхозы, у которых ничего этого не вырастало. А в обмен получал для себя их зерно. Люди в Лялицах работали охотно. Многие зарабатывали бы и больше положенного минимума трудодней, но в зимний период в полеводстве и овощеводстве работы не было, а организовывать в колхозе какие-либо побочные промыслы, например изготовлять мётлы или вязать соломенные маты, государством строго запрещалось.
Вскоре практика окончилась, порядком меня разочаровав. Беда сельского хозяйства была не в отсутствии знаний, а совсем в других вещах.
Хотя практика называлась преддипломной, за ней последовали обычные курсовые экзамены, а за ними госэкзамены. Правда, я могла бы писать диплом на основании проведённых в Елизаветино опытов, но дипломов в то время никто не писал и я предпочла обычные госэкзамены. Окончив институт с красным дипломом я получила приглашение в аспирантуру СНИИГМ’а. Правда, аспиранты занимались с сентября, а был уже февраль. Но меня это не остановило.
18 Мальчик, 1947 год.
Деревня Лялицы, в которой я практиковалась, стояла на оживлённом шоссе, вдоль которого всю весну по воскресеньям печальной чередой шли люди, пытающиеся за какие-нибудь вещи выменять картофель на посадку. Обычно их гнали более-менее грубо. «Надоели бродяги!» Мне было их жаль – я живо помнила себя в этой роли – как меня оскорбляли, обворовывали и как рвал на мне юбку страшный цепной пёс.
В полдень в калитку постучался мальчик с маленьким мешочком, худенький бледный и оборванный, но отнюдь не жалкий, а полный собственного достоинства, только очень уж маленький. Я успела позвать его в дом до криков хозяйки. Что там у тебя на обмен? – спросила я коробейника, не видя у него заметного товара.
- Иголки, спички и кусок мыла
- А сколько же тебе лет?
- Двенадцать. Он выглядел гораздо моложе.Я попросила хозяйку налить ему щей. Недовольно гремя ухватом, она достала из печи чугун, и ушла в комнату.
- Откуда ты идёшь?
- Из под Пушкина. Это было не близко. Там было голоднее чем в городе. Не то по карточкам давали меньше, не то вовсе не давали.
- Кто же послал тебя в такую даль? Да ты ешь, вот тебе хлеба кусок. Он поблагодарил меня только взглядом, но что это был за взгляд! Взяв ломоть хлеба и ложку, он начал есть неторопливо, торжественно и чинно.Вот это выдержка, подумалось мне.
- Мамка послала, спокойно ответил он на мой вопрос.
- Почему же она сама-то не пошла?
- Так она огород копает, а я должен картошку принести.
- Отец-то у тебя есть?
- Убит на войне.
- А братья, сёстры?
- Нас пятеро.
- Почему же не пошёл кто-нибудь постарше?
- А я и есть самый старший.Колхоз давал мне как агроному в числе других продуктов молоко и немного белой муки. Из неё раз в месяц хозяйка пекла мне сдобные булочки. Я их не ела, а отвозила в город маме с Наташей. И как раз в этот день булочки были испечены и отдыхали под полотенцем, распространяя ошеломляющий запах. Я решилась, и взяв одну булочку, протянула её мальчику. Через миг я её больше не увидела.
- Ты что, удивилась я – проглотил её целиком? Мальчик покраснел.
- Тётя, это я мамке, можно?Что-то сдавило мне горло.
- Можно. Но вот тебе другая и уж эту съешь сам.
- Тётя! Ещё сильней краснея попросил он, а можно я половину отнесу братьям?Что тут можно было сказать. Как формируются подобные характеры? Только тот кто сам голодал, знает сколько сил надо чтобы преодолеть огромное искушение ради любви к близким.
Конечно, в моих странствиях встречались не одни только злые и равнодушные люди, но я твёрдо запомнила как тяжко быть вынужденной о чём-то просить. И стараюсь помогать в чём могу без просьбы. Кто хочет помочь – сделает это так.
19 В аспирантуре Северного НИИ Гидротехники и Мелиорации.
Пойти в аспирантуру СНИИГМ я не задумываясь согласилась: в НИИ всегда интересно. Правда аспиранты занимались с сентября, а был уже февраль. Мои подруги получили отпуска после госэкзаменов перед работой, а мне надо было догонять. Моим научным руководителем стал Селивёрстов, а темой исследования – определение оптимальных расстояний между канавами при осушении сельскохозяйственных земель.
Недавно возвращённый Союзу Карельский перешеек был весь изрезан частыми мелкими канавами, которые сильно заросли и нуждались в ремонте. Но узкие полосы сельхозугодий неудобны для механизированных сельхозработ, и следовало реконструировать осушительную сеть, прокладывая более глубокие канавы с большим расстоянием между ними.
Эти расстояния для местных условий и надо было определить. По схеме опыт должен был состоять из ряда карт разной ширины, расположенных между вновь проложенными канавами. На картах помимо определения урожая следовало изучать пищевой режим почвы в разных частях депрессионной кривой (т.е. на разном расстоянии от канавы) в зависимости от нормы осушения, т.е. при разных расстояниях между канавами, причём как на засеянных, так и на паровых площадках. Для этого мне следовало создать на месте почвенно-химическую лабораторию.
Всё оборудование, посуду, химикаты, и 20-литровые бутыли с дистиллированной водой мы завезли на будущее опытное поле, где мне отвели сарай. Это поле находилось в колхозе на станции Пюхя-Ярви (святое озеро) финляндской железной дороги. Ныне Отрадное. Обосновалась я на принадлежащем колхозу хуторе, напротив дома хуторян. Других жилищ поблизости не было.
Бытовые условия и всё прочее было прекрасно, кроме одного – самих канав, ради которых всё это и затевалось. Нужные канавы в природе не существовали. Их должен был выкопать колхоз своими силами. Причём без какой-либо оплаты, т.к. считалось достаточным то, что он в конце-концов получит прибавку урожая.
Заложив паровые и засеянные площадки я с энтузиазмом принялась за дело. В конце-концов контрольный вариант на неосушенной площади тоже был нужен. На закладку необходимых канав в самом ближайшем будущем я надеялась, потому что на этот счёт имелось распоряжение самого высокого начальства.
На приволье жилось прекрасно. Я набрала вес до 68 кГ, от которого собиралась избавиться прыгая в воскресенье через верёвку, протянутую между берёзами и поднимаемую всё выше. Правда цели я так и не достигла. Моими хозяевами были владельцы хутора, которые в своей бане прекрасно гнали самогонку. Змеевик был прилажен к банному котлу, а с посудой для продукции были затруднения. Когда у меня освободилась одна из бутылей с дистиллированной водой они выпросили её у меня на время, и скоро она вся наполнилась бледно-фиолетовой жидкостью, очень похожей на денатурат, которым разжигали примус. И тут они потребовали чтобы я непременно выпила стакан этой гадкой штуки, уверяя что только в этом случае будут спокойны что я на них не донесу. Пришлось выполнить их просьбу, и эта гадость мне не повредила, но позднее долго пришлось отмывать бутыль от сивушных масел.
Научный руководитель Селивёрстов приезжал проверять мою работу. Площадки, как с посевами так и паровые были заложены, анализы на них делались по схеме, но канав, кроме существовавших ранее, всё ещё не было. Он вздыхал, разводил руками и все оставалось по-прежнему.
Отказаться от выполнения приказов высшего начальства председатель колхоза не мог. Но он избрал безошибочную политику неисполняемых обещаний, обещая проложить канавы по схеме сперва после посевной, потом после сенокоса, и наконец после сбора урожая, так что к зиме ничего сделано не было. В результате у меня получились данные только по контрольному варианту с неосушаемой площади.
Собрав свои монатки я вернулась в город продолжать теоретическое обучение. Основную специальность - мелиорацию читал для нас – троих аспирантов – профессор Охотин, к которому мы для этого ездили в Ленинградский Университет. Учить нас философии приезжал к нам в СНИИГМ Степан Андреевич Ельницкий. Окончив лекцию, он на автобусе уезжал в Александро-Невскую Лавру – читать там философию семинаристам. Я оказывалась с ним на одной автобусной остановке, где мы беседовали на всевозможные темы. Оказывается семинаристы слушали более обширный чем мы курс философии и притом получали гораздо большую стипендию и большие карточки, чем государственные студенты. Кстати, у нас в курс философии входила также обязательная «История ВКПб».
Была у нас также преподавательница немецкого языка, ничего не понимавшая в сельском хозяйстве, и оттого соглашавшаяся с любым нашим переводом.
Кандидатский минимум в то время предполагал сдачу экзаменов по двум языкам, основному - английскому и дополнительному – немецкому. Немецкий я знала лучше. Все кандидатские экзамены были нами наилучшим образом сданы в срок, хотя один из аспирантов, имевший немецкую фамилию в 1948 г как-то незаметно исчез, и экзамены мы сдавали только вдвоём.
Наш институт располагался близ Пассажа, рядом и институтом Арктики и Антарктики. В это время я много бывала в театрах, особенно в театре Комиссаржевской, ставившем классику. Особенно потряс меня «Кукольный Дом» Ибсена. Много бывала я и на концертах в доме Учёных, членом которого по рекомендации Самойлова и Калясева я являлась. Однажды, проходя там по коридору, я услышала Шопена и поразилась насколько это мамина манера. Оказалось это Рихтер.
В Доме Ученых было правило – вместо годичного взноса можно было прочесть лекцию по своей специальности и я так и поступала. Всё это было прекрасно, но никак не могло помочь мне проложить канавы, нужные для опыта. И следующей весной, услышав от председателя колхоза прошлогоднюю песню, я поняла, что ничего не добьюсь. Тогда, хотя меня и уговаривали, я добровольно ушла из аспирантуры и поехала в Новосибирск за папой. Он посылал отчаянные письма, а жильё, где его можно было принять, у нас уже было.
Может быть, это была ошибка. Даже две.
20 Возвращение папы в Ленинград.
Русский человек задним умом крепок. Это как раз о поспешных, необдуманных решениях. Конечно, говорить о поспешности после столь долгого ожидания несправедливо. Я уже писала об этом папином приезде, который только ухудшил положение больного. Можно только сожалеть, что всё сложилось так скверно. Словом на "506 - весёлом" я привезла папу в Ленинград.
Привезённого в Ленинград папу следовало прописать. Непрописанный, он как бы не существовал ни для врачей, ни для больниц. Неожиданно это оказалось сложным и канительным делом. Все милицейские инстанции отвечали отказом. Лишь наконец, приехав в Москву на Кузнецкий мост в ведомство ГБ, я получила необходимое разрешение. Можно было начинать хлопотать о больнице.
Кроме того, мне самой надо было устраиваться на работу. Это тоже оказалось нелегко.
21 В ВИР’е.
Всесоюзному Институту Растениеводства требовался сотрудник в отдел корнеплодов, но у них не было штатной единицы. Мне предложили начать работать даром, пока они будут хлопотать о получении должности на которую потом меня и примут. Я согласилась. ВИР находился на Исаакиевской площади, а его опытные поля в Пушкине. Там я и проработала всё лето. Тема работы звучала примерно так: «Повышение урожая корнеплодов за счёт гетерозиса при выращивании гибридов первого поколения (F1)». Теперь это обычная практика, а тогда это было ещё новинкой. ВИР был создан академиком Вавиловым – отцом с/х генетики. Опасаясь возможного голода для быстро растущего человечества Вавилов собрал весь генетический фонд растений могущих быть взятыми в сельхозкультуру (т.е. собрал семена). Для этого он объездил с экспедициями весь мир в самых недоступных его, часто горных краях. Огромная коллекция семян хранилась в здании ВИР’а, являясь основой для мировой селекции. Человек, заботившийся о пище для будущего человечества, во время Великой Отечественной Войны был уморён голодной смертью в советской тюрьме.
Поскольку семена не могут быть всхожими бесконечно долго, обязанностью каждого отдела института было, кроме работ по своей тематике, ежегодно пересевать небольшую часть коллекции на маленьких делянках, таким образом обновляя семена. Отдел корнеплодов в тот год выращивал некоторые экзотические бобовые. Всё это было интересно. Хочу заметить тут, может быть не очень кстати, что позднее, уже в третьем тысячелетии ВИР, за счёт всемирной сельскохозяйственной генетической организации был оборудован холодильниками для длительного хранения коллекции семян. Правда позднее город пытался отобрать от него здание. Кому то очень понравилось место на Исаакиевской площади. Родина не относится с должным уважением к наследию отца сельскохозяйственной генетики.
А пока что штатной единицы для меня ВИР не получил. Мне порекомендовали обратиться к академику Лысенко принять меня в аспирантуру по вышеназванной теме. И я поехала с этой просьбой в Москву. Разумеется Лысенко мне в этом отказал. Нечего прыгать по разным аспирантурам. Впрочем, студенты Тимирязевской академии очень его любили. Я же осталась не у дел. Лишь в конце ноября 1948 года мне удалось устроиться лаборантом в ВИЗР в лабораторию Полякова по прогнозированию размножения грызунов.
22 В ВИЗР’е.
С лёгкостью в 1942 году оставив Ленинград, а в 1945 году – Новосибирск, и каждый раз получив должные неприятности, теперь я уже боялась перемен и упорно держалась за свою дрянную комнатёнку с ленинградской пропиской. «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». Любя загород и природу, я готова была работать в Ленинграде где и кем угодно. Работы для агронома здесь конечно не было. С трудом удалось устроиться в лабораторию прогнозов размножения грызунов во Всесоюзном Институте Защиты Растений. Руководил ею Поляков. На чердаке здания ВИЗР’а находилось множество самодельных клеток из мелкой сетки, в которых жили разные дикие грызуны – полёвки, песчанки и прочая мелочь. Отдельно спал сурок, похожий на белочку. Песчанки, что-то вроде мелких серых крыс с большими глазами, были обаятельными существами, жителями юга, хотя и являлись главными переносчиками чумы. Поляков с сотрудниками тайком привезли их с юга в мягком вагоне, а теперь они расплодились и служили науке.
Моей задачей было кормить всю эту пёструю ораву. Делалось это так: открыв находящуюся в верху клетки примитивную дверцу, ежедневно засыпать туда горсть резаной морковки, смешанной с намоченным овсом. Всё. Никакого питья не полагалось. Чистки клетки – тоже. На чердаке стоял специфический аромат, пропитавший меня до костей. Грызуны шелушили овёс, выедая зерно, а прочее постепенно заполняло клетку и в этой массе животные проделывали ходы по своему вкусу. В моё время клетки были заполнены шелухой почти до самого верха и можно было наблюдать разные нравы зверей.
Иногда кто-то из них, чаще всего полёвки, кусали кормящую их руку. Рука дёргалась, зверёк летел и оказывался на свободе. Ну и пусть. Их никто не считал. На чердак приходили аспиранты ради опытов и наблюдений. Например, при мне они отсадили мышку в отдельную клетку, оставив ей лишь пучок травы ради питья. Через восемь часов зверёк был мёртв. То есть полёвка, родная сестра домовой мыши меньше чем за 8 часов умирает с голоду.
Тематика отдела была важной. Никто не знает причин внезапного страшного размножения грызунов, оставляющего поля без урожая. Узнать это было важно. Но там я проработала совсем немного, и заболев, была уволена.
23 В институте Сельскохозяйственной Микробиологии.
Февраль - июль 1950 г.Это была лаборатория бактериальных удобрений. В ней было два кандидата наук. Г. Н. Лопатина, занимавшаяся азотобактерином и Р. А. Менкина, специализировавшаяся по фосфобактерину. Каждая их них считала себя главнее: первая, потому что была заведующей, вторая – потому что была лауреатом Сталинской премии.
Я была их единственным лаборантом. В мои обязанности входило воплощать их идеи в жизнь. Я должна была выращивать на чашках Петри культуру фосфорных бактерий, на что в термостате уходило несколько недель. Потом для них готовилась среда: в плоские стеклянные бутыли помещались кусочки хорошо очищенной картошки и стерилизовались в автоклаве в течение нескольких часов. Иногда после этой процедуры какая-нибудь бутыль оказывалась нестерильной. В ней вырастала плёнка Coli Aerogenes – той самой противной бактерии, которая вызывает у людей колит или метеоризм.
Брак выбрасывался. Прочая картошка заражалась смывом с чашек Петри. Всё это смешивалось с прокалённым каолином. Получался крупичатый продукт – бактериальное удобрение фосфобактерин, годный для продажи.
Как его далее улучшали в лаборатории осталось мне неизвестно. Азотобактерин изготовлялся иначе.
Сотрудницы не пылали любовью друг к другу. Внешне всё выглядело благопристойно, а по сути это была война, когда «паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат». Хлопцем оказалась я. Однажды Галина Николаевна набросилась на меня:
- Почему Вы моете посуду Раисы Аркадьевны в моей раковине?
- Я молчала. Никаких распоряжений на этот счёт не было.
- И прокаливаете каолин Раисы Аркадьевны в моём вытяжном шкафу?
- Но ведь мы всегда работали в одном шкафу.
- Можно же использовать второй!И подняв стеклянную дверцу шкафа, она принялась выкидывать из него на пол какую-то немыслимую заваль: тряпки, засохшие полотенца, женские туфли и прочие многолетние окаменелости.
Почему-то очень спокойно я сказала, что за всем этим не нагнусь и ушла в термостатную к микробам. Туда мне сообщили, что наутро меня вызывает директор. Всё это было вполне в духе института. Он был чисто женским учреждением, заточённым в каменных стенах и лишённым благотворного влияния простора и природы. Институт обладал всеми качествами подобных учреждений. Правда, в нём было трое мужчин, но только один из них, известный микробиолог Лазарев, сумел остаться в этом коллективе вполне мужчиной.
Наутро в самом парадном платье с дорогой бабушкиной брошкой, я вошла в кабинет. Очевидно, Доросинский был приличным директором, но передо мной сидел огромный воспитанник детдома, каковым он действительно и был. Закинув ногу на ногу, он поставил стул на одну из задних ножек и качался на ней, отчего его ножищи описывали передо мной широкие дуги. В этом положении он прочёл мне нотацию о недопустимости неповиновения. Впрочем, никаких видимых последствий она не имела. Кто убрал в лаборатории барахло, я так и не узнала.
Через некоторое время меня вызвали в партком.
- Вы комсомолка? – задала вопрос женщина-парторг.
- Да.
- А Вы знаете что Лопатина дворянского происхождения?
- Нет, не знаю.
- Так напишите заявление, что Вас, комсомолку, оскорбила заведующая дворянского происхождения. И мы разберёмся.Партком был серьёзным отделом и я побоялась решительно сказать, что ненавижу склоки, а паче – кляузы. Невнятно пробормотав: «Я подумаю», я была отпущена на свободу и потом старалась не попадаться на глаза этой тётке.
- Всё думаете?
- Думаю.Вспоминается гораздо более поздняя история в том же институте, когда соседний ЛОВИУАА был преобразован, переведён в Белогорку и заведующие лабораториями, несогласные ехать в невозможные бытовые условия, уволились. Один из них – Немчинов, поступил в институт Сельхозмикробиологии, одновременно оказавшись в нём парторгом. Всерьёз относясь к поступавшим к нему заявлениям, он выезжал на место, выясняя кто, когда и почему огрел кого-то на кухне сковородой.
Волею судьбы в тот момент я оказалась на временной работе у него в подчинении, и никак не могла пробиться по делу к собственному начальству. К счастью, Немчинов, единственный в институте, летом проводил опыты в поле, на земле той самой Белогорки, куда не захотел уехать насовсем. Так что он не успел проникнуться духом института. Но это было 12 лет спустя. А пока я работала в бактериальной лаборатории, с опаской поглядывая на двери парткома.
Но чудеса всё-таки случаются. За мной пришёл М.Ф. Корнилов и пригласил меня на должность лаборанта ЛОВИУАА. Правда, лаборант нужен был Благовидову, но тот не считал для себя удобным лично ходить за девчонкой, а Корнилову всё было нипочём. Я никогда не предполагала стать почвоведом и Корнилов явился мне вестником судьбы. Простодушный и доброжелательный. Узнав, что за два года, несмотря на красный диплом, я сменила три учреждения, он очень огорчился и спросил, не слишком ли сволочной у меня характер, раз я нигде не задерживаюсь. В этом был весь Михаил Фёдорович, всегда говоривший то, что думал. Удивительно, как с таким характером он спокойно прожил жизнь.
Пришлось сказать, что особо страшных злодейств я за собой не припоминаю. И мы пошли к Благовидову. Перейдя всего лишь лестничную площадку, я попала совсем в иной мир. Правда я этого ещё не знала.
24 ЛОВИУАА.
Июль 1950 г. – август 1956 г.
Благовидов усадил меня и мигом покончив с административной частью он перешёл к разговору о почвоведении, утверждая, что мне конечно отлично известно строение почвенного профиля, горизонты A и B и многое другое. Всё это было мною давно забыто. Но объяснить, что я не помню уже ни а, ни б мне не было позволено. Я просто не смогла вставить слово. Кроме своих научных знаний Благовидов был великолепный педагог и воспитатель. Мне оставалось соответствовать сказанному, и я помчалась в библиотеку где все вечера грызла позабытый гранит науки. Я узнала многое о почвоведении и оно стало мне нравиться.
Всесоюзной академии с/х наук им. Ленина принадлежали два здания, украшающие Исаакиевскую площадь по обе стороны от памятника Николаю I.
Они были построены основательно, разумно и красиво, как снаружи, так и внутри. Одно из них до нас было Государственным Институтом Опытной Агрономии, в ведении которого находились все сортоучастки страны с их агротехникой. Ему-то и наследовал ВИУАА. Теперь оно принадлежало ВИЗР’у. Другое, целиком принадлежало ВИР’у. В здании ВИЗР’а, кроме него самого, находились ещё институт сельхозмикробиологии, АФИ – агрофизический институт и ЛОВИУАА – (Ленинградское Отделение Всесоюзного Института Удобрений, Агротехники и Агропочвоведения) единственный, не являющийся всесоюзным, т.к. не очень давно ВИУАА перевёлся в Москву (к всевластному Лысенко), причём старшие сотрудники остались в Ленинграде и теперь попали в подчинение к своим ученикам. Поэтому отношение ВИУАА с ЛОВИУАА были весьма своеобразными. Все названные институты вместе с ВИР’ом и составляли ВАСХНИЛ. В ней и был самым главным академик Лысенко.
В здании ВИЗР’а был актовый зал, не принадлежавший в отдельности никому. В нём проводились годовые отчёты сотрудников всех институтов, сообщения о редких поездках на международные совещания, например, доклад Колясева из АФИ, доклады на животрепещущие темы, защиты диссертаций и прочее. Любой сотрудник мог пойти послушать интересующие его сообщения другого института. На первом этаже здания была фундаментальная сельскохозяйственная библиотека. Хорошо комплектуемая, с прекрасной картотекой. В библиотеке нам разрешалось работать с литературой. В то время никому не могло придти в голову побежать в рабочее время по магазинам.
Кроме того, вместо обязательных еженедельных занятий по истории ВКПб, для нас выхлопотали разрешение слушать в ВИР’е лекции академика Жуковского о новейших достижениях в биологии (заметьте, не в агробиологии!). Слушали мы их в Помпейском зале ВИР’а, расписанном фресками Рафаэля, содержавшимися в отличном порядке. Иногда нас приглашали на доклады в другие учреждения, чаще всего в ЛГУ или ЛТА слушать и обсуждать их доклады. Вот в эту-то среду я и попала.
С первого момента в ЛОВИУАА меня поразила атмосфера интеллигентности и уважения друг к другу и в том числе ко мне. Вдобавок всё здесь было удивительно. Даже известное мне здание стало восприниматься мною по-новому.
Структура и дух института.
В соответствии с названием, в ЛОВИУАА было три лаборатории: удобрений, которой заведовал академик Иван Ильич Самойлов (мой учитель), по смерти которого ему наследовал Михаил Фёдорович Корнилов. Агротехники и севооборотов, которой заведовал Николай Аркадьевич Сапожников и агропочвоведения с заведующим Николаем Львовичем Благовидовым. Была ещё четвёртая, не отражённая в названии - лаборатория торфяных удобрений, заведовал которой Анатолий Архипович Немчинов. Но она стояла особняком, принадлежа исключительно болотам. Остальные лаборатории нуждались в землях для закладки опытов. Лаборатория агропочвоведения, кроме своих объектов, занималась почвенной съёмкой опытных станций многих областей Северо-Запада.
Собственной опытной базы институт не имел. Опыты проводились в колхозах. Это было неудобно, т.к. институт не имел собственных рабочих и машин, особенно специальных орудий, нужных для опытов. Отсутствие рабочих мне пришлось испытать на себе. Разрезы я копала сама. Сотрудникам летом приходилось ютиться в случайных жилищах или ездить далеко. Кроме того, колхозные поля приходилось приводить в приличное состояние, что институт и делал безо всяких гербицидов. Собственно делал это Сапожников.
Но были и свои преимущества. Во-первых, когда на полях опыты вносили неоднородность, не надо было долго возиться с уравнительными посевами. Можно было просто переходить в другое хозяйство.
Во-вторых, таким образом опыты проводились в разных природных условиях. Я помню хозяйство Щеглово на песчаных почвах, Горскую – на глинистых, Антропшино – на карбонатных и безкарбонатных суглинках. Я занималась почвенной съёмкой, составляя почвенные карты и подробные объяснительные записки для каждого из хозяйств и некоторых других объектов. Например, для лугов. Один из экземпляров почвенной карты с запиской непременно оставлялся в хозяйстве.
В институте было много интересных людей. Но особенно интересными были, конечно, заведующие. О них и о Рабиновиче, который хотя и не был заведующим лабораторией, но был очень интересным человеком я писала в 1957 г. в статье "О сотрудниках ЛОВИУАА, породивших СЗНИИСХ" и не буду повторяться. Упомяну лишь что Самойлов и Благовидов были представлены на звание Академика ВАСХНИЛ - каждый корифей в своей области. Я не стану говорить здесь об их научной значимости - об этом говорят их труды. Благовидов, по самому характеру своего предмета, был шире, Самойлов - конкретнее. Победил Самойлов - человек более гибкий, умеющий ладить с академиком Лысенко, но в то же время умеющий делать своё дело. Как я понимаю теперь, именно он поддержал существование ЛОВИУАА и это было для института большой удачей.
Большинство заведующих лабораториями, вместе с директором Семёном Ивановичем Якубцовым являлись однокашниками, почти ровесниками и были друг с другом на «ты». Это конечно тоже сплачивало их.
(Забавно, что партячейка института, после смерти Самойлова, состояла из директора, завхоза, уборщицы, кладовщика и одной аспирантки. Им-то и полагалось решать основные задачи института.)
Больше всего меня поражал сам дух ЛОВИУАА. Будучи по преимуществу мужским, этот институт был полной противоположностью институту Сельхозмикробиологии, откуда я пришла. В нём царила доброжелательность и взаимное уважение. Понятно, бывали научные споры, и нередко очень яростные, но никогда не бывало свары и склоки. Общеизвестно, что в спорах и только в спорах рождается истина. Спорщики оставались соратниками. Наиболее чётко это сформулировал Подлипенко. Он говорил: «Истинный твой друг тот кто указывает на твои конкретные недостатки в работе, помогая тебе совершенствоваться, а тот, кто бездумно хвалит - равнодушный или враг. Ведь последнее гораздо проще».
На совещаниях особенно интересно было слушать Благовидова и Сапожникова. Но столкновение этих двух темпераментов иногда вызывало взрыв. Однажды это случилось некстати. Они совершенно расплевались, хотя как раз вечером должны были оба ехать в ВИУАА на совещание, где им следовало выступать как единомышленникам, каковыми в сущности и являлись. Мне это не понравилось, и не долго думая, я пошла к Сапожникову.
- Николай Аркадьевич, Благовидов зовёт вас к себе, - бестрепетно солгала я. Разъярённый Сапожников помчался.
У Благовидова, единственного из завлабов, была отдельная комнатушка, когда-то бывшая кассой, отчего в двери была дырка с дверцей. Снаружи в двери торчал ключ. Лишь только Сапжников туда влетел, я заперла дверь на ключ, пренебрегая случившимся внутри ураганом.
- Не шумите Николай Аркадьевич – сунулась я через дырку - это неудобно, а я пошла в библиотеку. И забрав ключ я действительно ушла. Через некоторое время там меня нашёл завхоз.
- Ирина Яновна, Вас просят подняться.
- Скажите, что Вы меня не нашли, я всё равно не поднимусь.Часа через два, когда рабочее время кончалось, я осторожно повернула ключ в дверях и сунула голову в щель. На меня замахали руками. Шла оживлённая дружеская беседа. И я ушла домой с чувством выполненного долга.
Только с такими хорошими и увлечёнными людьми можно устраивать подобные штуки. Давно замечено что чем человек крупнее, тем меньше у него дешёвого апломба. У наших руководителей его вовсе не было. Пожалуй это был остров в океане. Они никогда никого не унижали и не оскорблялись по пустякам. Помнится однажды оскорбилась лишь уборщица: сегодня такой-то завлаб позабыл со мною поздороваться и требовала в этом разобраться. Совсем иной мир.
Любознательность в институте поощрялась всевозможным образом. Мне, например, было дозволено посещать биологический семинар ЛГУ, и я даже однажды выступила против Лысенко на каком-то семинаре, где выступления публиковались. Правда, после этого осторожный Якубцов вызвал меня к себе и сделал сдержанный выговор, дескать мол «не по Сеньке шапка», но посещать семинар мне не запретил, хотя это было ему гораздо проще.
На основе моего обследования всех полей в колхозе «Заря Коммунизма» на станции Войбокало, мною с Благовидовым была написана книжка «Почвенная карта и её использование». В целях секретности на всех почвенных картах колхоза все названия деревень были заменены на вымышленные. Книжка была переведена в Корее. Изображённый иероглифами текст очень сильно уменьшился в объёме.
После издания книжки мне пришла в голову мысль написать диссертацию на тему: «Почва и оценка земель». Но в это время кандидатский минимум был действителен только три года, и срок уже прошёл. Я решила кандидатский минимум сдать снова. Специальность не представляла для меня никакого труда, язык в этот раз нужно было сдавать только один, а в философии и истории ВКПб при моей хорошей памяти, я не предполагала встретить никаких подводных камней. Но тут-то я и ошиблась. К этому времени И.В. Сталин умер. Я помнила то, что выучила. На экзамене мне как раз достался национальный вопрос», взгляд на который к этому времени кардинально изменился. Я принялась быстренько говорить то, чему меня раньше учили, тут мои экзаменаторы смутились, прервали меня на полуслове, выставили вон и поставили тройку. Не знаю какое значение для защищающего диссертацию могла иметь эта оценка, т.к. работу я так и не написала, хотя возилась с ней несколько лет. А потом сын сжёг все мои полевые материалы и тем дело бесславно кончилось.
Скоро я стала в институте младшим научным сотрудником. И как единственный полевой почвовед почувствовала себя незаменимой и свободной.
На лугах Ленобласти.
В 1954 - 1956 годах мне довелось работать в составе комплексной почвенно-геоботанической экспедиции по обследованию лугов. Почвоведом в ней была я. Геоботаниками - сотрудники Ботанического Института Академии Наук - Матвеева и Сырокомская. Следовало выяснить, почему луговые угодья теряют свою продуктивность. Работы велись во многих районах Ленинградской области на суходолах и в поймах рек, а на Карельском перешейке и в котловинах озёр. У нас была машина с шофёром, и пара практиканток - студенток ЛГУ. Я занималась почвенной съёмкой, а геоботаники должны были определять продуктивность луга и качество травостоя. Для этого они срезали овечьими ножницами метровые площадки, разбирая травы по видам и взвешивали сено. Таким образом определялось современное состояние луга. Мы работали только во время сенокоса. В остальную часть сезона я работала на других объектах.
Обследование показало, что почвы суходольных лугов большей частью истощены, а травостои – малопродуктивны и бедны по составу. На песчаных почвах луга местами превращались в пустоши с редкими белоусом и полевицей и даже вереском. На нечастых дерново-тёмноцветных почвах они зарастали всевозможными бурьянами. И нередко на лугах пробивались побеги древесных растений. Значит луга выкашивались нерегулярно. Очевидно луга использовались неправильно. В дикой природе травостою требуется, чтобы он постоянно стравливался и почва естественным образом удобрялась травоядными животными. В близком к ней натуральном хозяйстве луга прежде постоянно выкашивались и выпасались «до заказа» и «после заказа» (т.е. запрета на выпас). Ко времени нашего обследования многие деревни опустели, стада в них исчезли и луга перестали выпасаться. Без выпаса, почвы лугов истощались. Стало необходимо переходить на новую систему использования лугов с систематическим удобрением. Без ухода сохранялись лишь поёмные луга.
По пути нам встречались интересные формы рельефа: камовые холмы в Лужском районе и каменные сельги в Выборгском.
Матвеева много путешествовала по стране с геоботаническими экспедициями и рассказывала о них. Мне запомнились два эпизода.
Ещё в бытность свою студенткой, она работала в экспедиции в Казахстане, куда намеревался приехать академик Комаров. Это была громадная величина в ботанике и его визит был великим событием. В тот момент экспедиция базировалась в городе, довольно далеко от железнодорожной станции. К приезду академика взялись наводить порядок в помещении. Как всегда для этого чуть-чуть не хватило времени и поехав на машине встречать гостя, сотрудники оставили самую младшую – студентку домывать в зале пол. Торопясь покончить с делом, она увидела в дверях невзрачного старичка, совершенно ей неизвестного и стоящего возле лужи.
- Что Вы тут стоите без дела? – сказала она, - помогайте, я тороплюсь, и старичок безропотно взял в руки швабру.
Разминувшиеся с академиком сотрудники застали его старательно моющим пол к собственному приезду. Что ж, такие случаи повторяются.
В другой раз Матвеева работала в Казахстане уже начальником геоботанической партии, причём в местах отдалённых, сохранивших древние традиции. Во время торжественного пира, по обычаю все садились в круг, в порядке старшинства. Сперва по возрасту – мужчины, затем – женщины. Старший в роде вытаскивал из котла огромную мясную кость и, осмотрев её со всех сторон, один раз откусывал понравившееся место и передавал кость второму. Тот делал то же самое. Так кость шла до конца, а старший вытаскивал следующую. И всё повторялось. Причём женщины кусали уже после мужчин. И тут явилась экспедиция в которой начальницей была женщина, распоряжавшаяся мужчинами. Главы племени растерялись. Потом, по здравом размышлении, решили посадить её сразу же после старейшины племени. Всякие болезни, часто видимые невооружённым глазом в этих местах встречались нередко. Но на втором месте было не так уж плохо. Стоило только внимательно смотреть с какой стороны аксакал кусает кость и кусать с противоположной. Гораздо хуже было с питьём, поскольку все, таким же порядком пили из одной и той же вовек не отмываемой посудины. Нарушить обычай было немыслимо. Это значило навеки поссориться с племенем. Приходилось более-менее успешно делать вид. Но это не всегда удавалось. Хорошо что в своей работе в Ленинградской области мы не были связаны с местным населением.
Быт института.
Время было далеко не сытное. В магазинах не хватало всего. Тем более мы любили свои институтские празднества с речами, стихами, шутками, играми и разумеется угощением. Помню как мы играли в монетку за бесконечно длинным столом в директорском кабинете, и были страшно довольны, когда наш седой замдиректора, сидя под столом, трижды повторял: «Дум, дум, спасибо тебе что ты нас глупых научил этой умной игре». На самом деле этой умной игре нас как раз и научил Сапожников. Нарушать правила игры никому не полагалось.
Он же приглашал нас всех на дачу к себе в Рощино кататься на лыжах, что мы и делали неоднократно с большим удовольствием. Наше начальство было чуждо снобизму.
Очень интересна была иногда наша стенгазета. Нудные стенгазеты были обязательны в каждом учреждении. Но одна из наших аспиранток хорошо рисовала, а остальные придумывали темы рисунков и подписи к ним. Лица сотрудников на шаржах оказывались очень похожи. Одну из таких газет я притащила домой показать маме, а утром, придя в институт, увидела находящееся в шоке начальство. Оказывается утрата газеты была чуть не преступлением. Их следовало подшивать и где-то вечно хранить. Взяв четыре канцелярских кнопки, я вернула спокойствие в начальственные души. Меня не ругали. Это не было в духе института.
Где-то существовало подсобное хозяйство института, из которого к праздникам 1 мая, 7 ноября и к Новому Году привозили мясо. Каждому сотруднику по недорогой цене полагался приличный кусок. Часто как-то получалось, что Благовидова в этот день на месте не оказывалось, и я с удовольствием тащила его долю к нему домой.
Однажды это случилось под Новый Год. В это время в магазине продавались устрашающие картонные носы с усами, и я, вспомнив о святочных забавах, на лестнице перед квартирой нацепила такой носище, вывернула наизнанку шапку и принялась стучаться в двери, возглашая сиплым басом: «Отк-р-р-р-ойте мне двери, отк-р-р-р-ойте!» Времена были спокойные, но шутку приняли за чистую монету и вся семья перепугалась страшно, чуть ли не до инфаркта.
Позже вдова Николая Львовича Марина Фадеевна и её дочь Кира вспоминали это происшествие много лет.
Вообще народ в институте был весёлый. Мне вспоминаются некоторые картинки. Например, в то время приходя на работу надо было на специальную доску вешать номерок со своим номером, и на картинке было изображено, как под часами показывающими без минуты девять несётся толпа научных сотрудников, протягивая в руках жестяночки, а под ними подпись: «В час наибольшего научного движения в достопочтенном нашем учреждении». Случайно у меня сохранилось несколько картинок. Например с такой подписью:
«Явлению странному народы удивляются.
Зимой, когда вокруг снега и лёд,
Температура аспиранта повышается,
А в биотопливе - совсем наоборот».Биотопливо было темой аспирантской диссертации Бакушевой. Им являлось содержимое городских свалок с большим содержанием бумаги и тряпья, призванное заменить собою конский навоз, ранее разогревавший грунт парников и теплиц. Большей частью биотопливу это удавалось. Теперь состав городских свалок резко изменился.
В начале шестидесятых годов у нас в институте была создана изотопная лаборатория, руководить которой стал Вениамин Абрамович Рабинович, который давно освоился с сельскохозяйственной тематикой и активно выступал на учёном совете. Теперь он успешно осваивал новую методику, работая для всех лабораторий института. Метод меченых атомов был в то время большой новостью. Изотопная располагалась на территории лаборатории агропочвоведения (отдельной лабораторией она не была) заняв одну из её комнат. Там помещалась камера, в которой выращивались растения с применением меченого суперфосфата. Я не имела к этому непосредственного касательства и говорить об их тематике не буду. Помощницей Рабиновичу служила Ольга Васильевна Куровская. Я, побаиваясь радиоактивности, хотела держаться от неё подальше, но как нарочно, мне как раз и пришлось заразиться ею.
Я в изотопной.
Главным реагентом в изотопной был меченый фосфор. Фосфор суперфосфата. Этот суперфосфат привозили из Капитолово в транспортном свинцовом контейнере. Эта штука весила 60 килограмм. Однажды, когда контейнер привезли, Ольга была в изотопной одна. Она попросила меня помочь ей дотащить эту тяжесть от лифта, и я понятно не отказалась. Контейнер представлял собой полый цилиндр, внутри которого в полиэтиленовом мешочке и покоился этот самый килограмм меченого фосфора. Но из транспортного контейнера его следовало переложить в собственный, гораздо менее массивный, но зато хранящийся в жестяном сейфе. Из стенок цилиндра сантиметров на семь торчали три штыря, удерживающие свинцовую крышку – диск. А на штыри навинчивались большие толстые гайки. Какой-то остряк самоучка покрасил конструкцию перед её заполнением, и теперь краска схватилась, целиком заполнив резьбу.
- Отвинти гайки, попросила Ольга, протягивая мне плоскогубцы. Не бойся, радиоактивный фосфор сидит глубоко внутри. Задача была не из лёгких. При помощи негодного инструмента я провозилась с ней пол дня, потея и утирая лицо кулаком. Придя домой я почувствовала страшную слабость. Потом на лице вскочил большущий фурункул, а половина носа распухла, воспалилась и почернела. С чего бы это? – удивилась я. Да ещё и летом.
На днях к нам зашёл завхоз Катун, и рассказал что в Капитолово отказались принимать возвращаемый им их собственный контейнер из-за сильного внешнего радиоактивного заражения. Ему пришлось долго мыть его в каком-то ближайшем ручейке.
Всё стало ясно. Но поскольку официально я в изотопной не работала, обращаться куда-либо было бессмысленно. Фурункул в своё время прорвался не оставив никаких последствий. Со временем прошла и слабость. Но нос, с завидным постоянством, каждый год в марте распухал, чернел и растрескивался.
Зная о целебных свойствах чаги, я принялась постоянно пить её вместо чая, и всё оставалось без ухудшений. Чага, как бесплатный заменитель чая, с целью разумной экономии использовалась во многих областях Урала, и по статистике, там не было онкологических заболеваний.
Когда через 10 лет я стала числиться работницей изотопной лаборатории и была обязана проходить ежегодное медицинское обследование, то я и пожаловалась на свой нос.
- Пока ничего страшного нет. Если рак и разовьётся, то лет через 20-25 – сказали медики.
Меня это не очень обрадовало. Но года через два неприятные явления прекратились. Не знаю уж из-за чаги или сами по себе.
О научной добросовестности и тематике института.
Главным хранителем методики института во всех полевых опытах был Николай Аркадьевич Сапожников.
[Научные основы системы удобрения в нечерноземной полосе:
Обработка почвы по методу Т.С. Мальяева (орудия обработки почвы по ...
Известкование кислых почв нечерноземной полосы СССР.:
Биологические основы обработки подзолистых почв / Н. А. Сапожников. - Москва ; Ленинград : Сельхозиздат, 1963. - 291 с. : рис., табл. ; 21см. - Библиогр.: с. 280 - 289.- 2000 экз. - (в пер.) : 00.48 р.]
Строго следя за её соблюдением, он в то же время заботился о её развитии. Как и Благовидов он понимал что наука – это прежде всего методика.
В институте строго относились к точности в опытном деле. Все исходные данные должны были вноситься в тетрадь без всяких черновиков, исправлений, переписываний начисто. Когда я однажды предоставила Сапожникову материалы о тепловом режиме на одном из опытов, в котором одна цифра была перечёркнута и исправлена, он был очень недоволен, и прочёл мне на этот счёт целое нравоучение. Мне запомнилось как на учёном совете он представил таблицу с результатами опыта, в котором один из вариантов странным образом выбивался из ряда.
- Эти цифры я не могу объяснить – сказал Николай Аркадьевич. Могу только ручаться, что они достоверны. При закладке опытов он всегда был на месте, а при посевах даже стоял на сеялке, чтобы избежать каких-либо неточностей.
Основная тематика института была собственной, но значительную часть определяло наше московское начальство ВИУАА, т.е. Лысенко. Помнится было приказано ставить опыты с намачиванием зерна в моче стельных коров.
- Николай Аркадьевич, неужели в этом есть что-то новое? – удивилась я.
- Это было известно ещё в древнем Китае. Любое намачивание зерна ускоряет всхожесть, а моча ещё и подкормка. Но то, что хорошо при ручной посадке каждого зёрнышка, совсем не годится при механизированном севе. Если с посевом задержаться из-за погоды, зерно прорастёт, не полезет в сеялку и его придётся просто выбросить.А на лестнице пузырились бутыли с мочой.
- Николай Аркадьевич, почему Вы не министр сельского хозяйства, вам бы это очень подошло.
- Неоднократно предлагали, но я не хочу. Я хочу работать.Ещё хуже вышло с опытами с гранулированными органоминеральными удобрениями. Мысль о том, что скатав смесь органических и минеральных удобрений в шарики можно получить значительную прибавку урожая была сомнительна с самого начала. Ещё в Институте Сельскохозяйственной Микробиологии мне приходилось крутить эту проклятую бочку – гранулятор. Но теперь это приняло большие масштабы. Серия опытов показывала неопределённые результаты. В половине случаев гранулированные удобрения давали некоторую прибавку, а в другой – наоборот. Приехавший за результатами Лысенко посмотрел на таблицы.
- Вот эти я беру себе – сказал он, - а остальные можете выбросить! Это была уже простая подтасовка. Недаром в Британской энциклопедии академик Лысенко был определён тремя словами как «Величайший лжеучёный современности». Можно представить себе, что чувствовал при этом наш строгий Сапожников.
ЛОВИУАА никогда не покидала мечта о независимости от ВИУАА. Отчасти поэтому возникла идея о создании самостоятельного Северо-Западного НИИ Сельского Хозяйства. Кроме того, хотелось иметь своё хозяйство. На манер того, как ВИР, находясь в Ленинграде, имел в Пушкине своё хозяйство с рабочими, механизмами и даже летними домиками для сотрудников. Хлопотали о создании СЗНИИСХ все старшие сотрудники во главе с директором. И после долгих хлопот, СЗНИИСХ был создан.
25 СЗНИИСХ в Белогорке и я в нём.
Август 1956 г. – март 1961 г.О сотрудниках ЛОВИУАА, создании ими зонального Северо-Западного Института (СЗНИИСХ) и о переводе преобразованного института в Белогорку я писала ранее.
В сфере деятельности нового института оказались все области Северо-Запада от Вологодской до Калининградской. Переданным же ему хозяйствам стала Белогорка, до того – областная опытная станция.
Как рабочее помещение, институту передавался дворец в Белогорке. В наше время здание принадлежало областной опытной станции, сотрудники которой жили вокруг в собственных домиках. Считалось, что для новых сотрудников института будут построены жилые помещения, в которые они и приедут. Расставаться полностью с Ленинградом в планы института не входило. Но получилось не так как было задумано. Как раз в это время кому-то наверху пришла в голову мысль приблизить науку к производству и СЗНИИСХ решили приблизить ко всем областям сразу, переведя его с Исаакиевской площади в Белогорку – за 80 с лишним километров от города. Поступило распоряжение уезжать из Ленинграда немедленно. Там сохранилась только изотопная лаборатория. Директор Якубцов воспротивился этой идее. Во всяком случае он не соглашался переводить институт вдруг, когда для него существовал лишь дворец, не вполне пригодный даже как служебное помещение. (Впоследствии химлаборатории без должной тяги сильно повредили здание).
Якубцов подал расчёт средств, необходимых для постройки жилищ для сотрудников и необходимого для этого времени. Его быстро уволили. Новым директором института стал обкомовец Астахов, который устроил себе отдельный директорский дом. Прочие сотрудники были предоставлены своей судьбе и попали в немыслимые бытовые условия (они должны были снимать комнаты в летних помещениях или ездить из Ленинграда). Первыми уволились заведующие лабораториями. Именно те люди, которые добивались создания СЗНИИСХ. Уволились и многие другие сотрудники. Появились новые люди, способные ездить сюда откуда-то со стороны. История ВИУАА повторялась. Переехала лишь вывеска и молодёжь, которой нечего было терять.
Ещё не успели институт полностью выгнать с Исаакиевской площади как я и аспиранты Чернышов и Малыхин первыми отправились в Белогорку. Мне следовало составить почвенную карту хозяйства. А Чернышов и Малыхин закладывали собственные опыты. Понятно, мы помогали друг другу.
В это время по велению свыше, должна была изучаться квадратно-гнездовая посадка картофеля. Я помню как мы с Малыхиным вдвоём таскали на себе конный маркёр, присвоив ему марку ЧД-2 (расшифруйте сами).
Поселились мы во дворце. Это здание было необыкновенным, как необыкновенной была и судьба ранее живших в нём людей. Но об этом следует говорить отдельно. Единственным из старших в Белогорку переехал Корнилов и он заботился о нас, добровольно взяв на себя роль нашего отца.
Благовидов остался в СЗНИИСХ консультантом. Но бывал очень редко, т.к. был связан со своей преподавательской работой.
Где-то в конце 60-х годов к нам в лабораторию агропочвоведения поступил Виктор Семёнов – давний ученик Благовидова по ЛТА, ставший его ближайшим помощником и другом. Он стал работать в лаборатории уже в Белогорке, приезжая туда из Тайц, где жила его семья. Очень быстро он, окончивший ЛТА, освоился с сельхозтематикой в новом для него сельском хозяйстве и стал признанным преемником своего учителя.
В это время основной темой лаборатории агропочвоведения была бонитировка почв и оценка земель. Благовидов понимал что оценка земель по урожайности это в сущности налог на трудолюбие, а бонитировка означала оценку почвы по её собственным объективным признакам. В этом он кардинально расходился с ВИУАА, по-прежнему остававшимся начальством над СЗНИИСХ. Бонитировка была делом сложным, трудоёмким, нарушающим покой и уют слишком многих. Благовидов видел разрушение почв, начиная с видимых всем дефляции, деградации чернозёмов, засоления и прочих, гораздо менее заметных вещей. А ВИУАА размахивало высказыванием Маркса: «Почва, если она правильно возделывается, непременно улучшается». При очередном столкновении на совещании в Москве Благовидову сказали: «Так что же, Вы против Маркса?! Ведь не может же в нашем плановом социалистическом хозяйстве что-то делаться неправильно, т.е. почва неправильно возделываться! Да кто это Вы такой?!» Вернувшись с этого совещания вместе с Виктором Семёновым, Благовидов на третий день умер от инфаркта.
Виктор был наиболее подходящей кандидатурой на должность заведующего лабораторией. Чтобы занять её он должен был вступить в партию, что и сделал. Тематика Благовидова в лаборатории сохранилась.
Я работала с ним недолго. Работать в Белогорке мне было неудобно по семейным обстоятельствам и в 1961 г. я уволилась, уйдя на производство. Но я знаю что заниматься наукой Семёнову пришлось недолго. Его выбрали на должность директора, где он проработал 13 лет. Он был конечно не рад, но куда денешься. Когда наконец ему удалось вырваться в Пушкин на научную работу, заниматься бонитировкой почв ему уже не пришлось. Он занялся методикой опытного дела и стал Академиком. Интересно, существует ли где-нибудь благовидовская тема?
26 Борис Петрович Шелагин и я.
В числе моих подруг была работавшая в ИРПА Лидия Петровна Шелагина. В избирательную кампанию она, как и все мы, была обязана вечерами выполнять работу агитатора. В числе порученных ей избирателей оказался Борис Петрович Шелагин. Совпадение фамилий её заинтересовало. Она пригласила его на избирательный участок, они познакомились, подружились. Он стал членом нашей компании и в 1959 г. мы поженились. Между прочим, в только что открывшемся тогда Дворце Бракосочетаний на Английской набережной. Поэтому скопилось много зрителей. Поздравлять нас туда явился почти весь институт (благо было близко), там мы пили шампанское, нас осыпали мелкими монетами, а Рабинович, от общего имени, написал поздравление, в дополнение к коллективному подарку.
Борис Петрович Шелагин родился 23 декабря 1923 года в Харькове, тогда столице Украинской ССР. Отец его служил в то время в штабе Украинского военного округа.
Считается, что Пётр Алексеевич Шелагин происходил из купеческой семьи. В первую мировую Войну он был штабс-капитаном, т.е. по-видимому, командовал батальоном. Он попал в плен к австрийцам, откуда с приятелем успешно сбежал. С наступлением революции он явно перешёл на сторону красных. Вместе с другими он подписал обращение генералов во главе с А.А.Брусиловым ко всем бывшим офицерам, выступить против польской интервенции. Это обращение было напечатано в газете "Правда" 30 мая 1920 г, номер которой, вместе с эполетами, долго хранился потом в семье.
[«В этот критический исторический момент нашей народной жизни мы, ваши старшие боевые товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности к Родине и взываем к вам с настоятельной просьбой забыть все обиды, добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию на фронт или в тыл, куда бы правительство Советской Рабоче-Крестьянской России вас не назначило, и служить там не за страх, а за совесть, дабы своею честною службою, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить её расхищения». См. "Офицеры царской армии в гражданскую войну"].
Пётр Алексеевич служил в Красной Армии со дня её создания. В Харькове он служил в штабе Украинского Военного Округа (УВО) под начальством Якира. В 1921 году Пётр Алексеевич вторым браком женился на Наталье Фёдоровне Добрияновой 1899 г. рождения. Наталья Фёдоровна была значительно моложе мужа. В 1923 г. у супругов родился сын Борис, который в своё время пошёл в ближайшую школу, оказавшуюся польской. В то время на Украине были такие школы. С переводом столицы Украины в Киев семья переехала туда же. Пётр Алексеевич продолжал работать на старом месте, а потом стал управделами УполНаркомСовхозов, а позднее там же до самой войны - заведующим архивом. Наталья Фёдоровна работала на молочном заводе в отделе сыров, а Борис учился в школе, тут уже не польской.
В страшный голод 1933 года на Украине семья жила благополучно, и Боря запомнил, как к ним постучалась голодная женщина с маленьким ребёнком на руках, и его мать с большой опаской подала ей какую-то еду.
Гибель Якира, расстрелянного как «враг народа», семьи Шелагиных серьёзно не коснулась, хотя возможно этим и были вызваны перемещения главы семьи по службе.
Перед Великой Отечественной Войной Борис должен был закончить в Киеве 9-й класс, но перед самыми экзаменами заболел воспалением лёгких. Пётр Алексеевич вместе с семьёй в июле-августе 1941 г. эвакуировался сперва в Харьков, а потом в Самаркандскую область Узбекской ССР – в колхоз Янгибадан Ак-Дарьинского района. Это был глухой кишлак, где отец и сын одновременно заболели какой-то неизвестной болезнью (скорее всего полиомиелитом), от которой 31 декабря 1941 г. отец умер, а сын выжил, получив частичный паралич левой половины тела. Потом это прошло, вернувшись в старости. После смерти мужа Наталья Фёдоровна сбежала из кишлака в районный центр Челек, где работала инспектором госдоходов в райфинотделе. Здесь Борис работал в МТС, а потом на виноградниках. В августе 1942 г. в 18 лет он пошёл в армию.
Вскоре там же в Узбекистане он стал курсантом Харьковского пехотного училища младших командиров, которое и окончил через три месяца (ускоренный выпуск), после чего курсантов отправили в стрелковую часть рядовыми, с правом присвоения офицерской должности в части.
По дороге на фронт эшелон попал под бомбёжку. Борис был контужен, одновременно заболел дизентерией и малярией и попал в госпиталь, где выздоравливая, стал ухаживать за ранеными. Он находился в городе Бобров Воронежской области, а потом оказался в посёлке Ракитное Курской области, школе младшего медсостава. Там он получил звание старшины медицинской службы и в этом звании прошёл всю войну с августа 1943 г., служа в артиллерийском батальоне Гвардейской Кантемировской Дивизии. Имеет медали «За отвагу», «За боевые заслуги», представлен к медали «За взятие Праги» (помнится, Прагу брали уже после Победы), «За победу
над Германией» и орден «Отечественной войны II степени». Отслужив в армии 5 лет, был демобилизован в феврале 1947 г. в возрасте 23 лет и пошёл работать и кончать десятилетку. Это было в Ровно. Туда к нему приехала мама.
Наталья Фёдоровна была дочерью купца имевшего сына и шестерых дочерей, в том числе пару двойняшек. Эти девушки избрали себе необычную судьбу: в юности вступили в отряд ЧОН (часть особого назначения) и принимали участие в военных действиях. Впоследствии Нина вышла замуж за Матвея Эммануиловича Ремер, ставшего заместителем директора Харьковского велосипедного завода. Этого неизвестного нам человека я упоминаю только потому, что велосипеды занимали в нашей жизни значительное место. Я отлично помню как папа записывался на Харьковский велосипед, платил заранее деньги и, наконец этот велосипед появился у нас с жёстким рыжим седлом свиной кожи и прочной горизонтальной рамой, куда папа приладил детское седло для Наташи. Велозавод был знаменит на весь Союз. Впрочем, и поля колхозов бороздили в то время колёсные тракторы ХТЗ (Харьковского Тракторного Завода). Потомки Ремер живут в Херсоне.
Вторая сестра-близняшка осталась верна своей судьбе. Лидия Фёдоровна Добриянова (Волина 1890-1980 гг. жизни) вышла замуж за революционера Волина (партийная кличка), родила от него ныне здравствующую дочь Ирину и всю жизнь служила в милиции. К 1952 году она давно уже жила в Ленинграде, в большой комнате коммунальной квартиры на Петроградской стороне. Лидия Фёдоровна приняла деятельное участие в судьбе своей сестры Натальи и её сына. Борис хотел стать моряком и Лидия Фёдоровна приняла сестру с племянником на постоянное житьё. В 1949 г. они приехали из Ровно и Борис поступил учиться в комбинат Балттехфлота.
Наталья Фёдоровна нигде не работала. Она прожила в Ленинграде совсем недолго и 1 марта 1950 г. неожиданно умерла в присутствии пятиклассницы племянницы, пришивая к её школьной форме воротничок. Испуганная девочка убежала на несколько дней к подруге.
Похоронена Наталья Фёдоровна на Серафимовском кладбище. Участок 2. Могила её не посещалась и затерялась.
Борис остался жить у тёти, продолжая носить выдававшиеся ей милицейские шинели. Жили конечно не богато. Но и нашу с Борисом свадьбу праздновали в комнате Лидии Фёдоровны. Умерла Лидия Фёдоровна в 1980 г. С её замужней дочерью мы поддерживаем родственные связи.
Судьба раскидала всех сестёр по разным городам Советского Союза, и их жизненные пути разошлись. О других сёстрах Лидии Фёдоровны мне известно совсем немного.
В 1952 году Борис окончил комбинат и получил диплом штурмана малого плавания, но до 1956 г. плавал матросом. Это получилось потому, что курсант получивший звание штурмана должен был выплавать срок, необходимый для получения диплома, причём достаточно далеко от Ленинграда. А далеко уплывать не было возможности да и не хотелось.
Жилось нам, конечно, бедно. Однажды его вызвали в военкомат. В это время он, демобилизованный из армии в звании старшины, уже пять лет жил в Ленинграде. В военкомате двое военных стали соблазнять его возможностью получить офицерское звание старшего лейтенанта, если только он чуть-чуть подучится. Его, не хотевшего бросать море, долго уламывали и в результате дали заполнить толстенную анкету. Анкета была из тех, про которые ходило множество шуток типа: «Ответьте, не болела ли ваша бабушка скарлатиной, и если нет, то почему?». На большинство вопросов Борис ответить не сумел. Родители сберегали нас от небезопасных сведений. Но, очевидно, и известного ему было довольно. Заполненная анкета последствий не имела. Борис офицерского звания не получил и не стал - кем? - теперь догадаться нетрудно. Предлагали ему и стать шифровальщиком, также не получилось. Может и к лучшему.
Балттехфлот являлся трестом дноуглубительных работ и занимался ими на пристанях и причалах Северо-запада. Это были Калининград, Клайпеда, Себеж, Волго-Балт и многое другое. Впрочем, он мог заключать и иностранные договоры. Однажды Борису предложили работу в караване (землечерпалка с принадлежащей ей полудюжиной грунтоотвозных шаланд) направлявшемся на работу в Аден, и за большие деньги. Но я воспротивилась, главным образом из-за тропического климата, но также и из-за всяких хитрых анкет.
При работах на Балтийском море землечерпалки выкапывали живых угрей и неразорвавшиеся бомбы. В местах последних находок полагалась доплата, которую команда называла «гробовыми», а при работах у бумагокомбинатов, где выделялся метан, – «вонючими». Близ Клайпеды часто выкапывались большие куски янтаря. Боря даже пытался вырезать из одного из них звезду, но кусок раскололся.
Реализовать свой диплом штурмана Борис смог лишь в 1956 году, через 4 года после окончания комбината, когда выплавал необходимый матросский срок вдали от Ленинградской акватории. Он выплавал его честно, не словчил. Но места штурмана в тот момент не оказалось. Поэтому он плавал старпомом, а позднее штурманом разных грунтоотвозных шаланд. Чаще всего в караване «Рижской». Он получил много наград и грамот за примерную работу.
В 1958 г. он женился, а в 1960 г. родил сына Алексея.
Интересной была работа по реконструкции Сайменского канала, идущего из Финляндии. Там было много взрывных работ на скальных грунтах. По этому поводу у Бориса остался памятный значок. Сюда мы с Алёшей приезжали к нему, ходили на шлюпке за грибами на острова и жили на роскошной брандвахте – во время работы – жилище плавсостава а в будущем – новейшей плавучей гостинице. Свою работу Борис любил, но здоровье его ухудшалось и его держали на работе только как старослужащего. В 1972 г. медкомиссия признала его инвалидом, и с тех пор в том же Балттехфлоте он работал только на берегу: диспетчером, сторожем, а в последнее время - начальником нефтеналивной шаланды, постоянно стоявшей у берега и являющейся просто заправочной посудиной. Но это была пожароопасная штука. Когда начальство потребовало, чтобы он отдал своих матросов для каких-то работ он заартачился, отказался и отношения
с начальством испортились.
В 1987 г. он был уволен по сокращению штата, как пенсионер и ушёл на пенсию.
В юбилейные даты он бывал в Кантемировской Дивизии. Ездил с семьёй в Нарофоминск, где эта дивизия находилась. Каждый год в день Победы встречался с ветеранами на Марсовом Поле, ряды которых постепенно редели. Живя на Индустриальном проспекте, Борис много занимался общественной работой в тамошнем Совете Ветеранов.
Он увлечённо коллекционировал значки городов, находил их гербы, разыскивал историю и собрал много сведений на эту тему.
В конце-концов он похоронил почти всех здешних ветеранов.
Умер он от астмы 14 февраля 2000 г. и долго перед этим болел ею. Это было воспоминание о воспалении лёгких, пережитом им в юности. Похоронен он на Серафимовском кладбище в могиле моего отца Яна Яновича Селль-Бекман и сын поставил над ними основательный каменный памятник.
Боря считал, что происхождение фамилии Шелагин могло быть связано с племенем шелагов, живших на берегах Северного Ледовитого Океана в жилищах из костей и шкур китов. На Ледовитом океане есть Шелагинский Нос.
Послужной список приведён отдельно.
27 В торфяном институте. Можайское.
Март 1961 г. - январь 1963 г.
Должность старшего научного сотрудника в этом институте предложил мне Николай Иванович Моргунов – мой давний знакомый по работе, а теперь замдиректора этого института. С маленьким, постоянно болеющим ребёнком на руках, я боялась перемен. Но Николай Иванович пообещал, что работа будет чисто лабораторной, без выезда за город, а в перспективе можно будет получить приличное жильё в строящемся для института жилом доме. И я согласилась.
Лаборатория ТМАУ занималась изучением новых тогда торфяно-минерально-аммиачных удобрений – их химическим составом и эффективностью. Получались ТМАУ при использовании торфа осушенных верховых болот. Поверхность торфа посыпалась минеральными удобрениями, поливалась аммиачной водой и слой торфа сдирался бульдозерами, складируясь в «караваны» - большие длинные образования в виде широких и высоких валов, где ТМАУ вызревало и, через некоторое время, было готово к использованию. Надо было определить его состав и дозы удобрений для различных культур.
Состав различных видов ТМАУ определялся химическими анализами лабораторий института, а дозы – тем же институтом на полевых опытах в колхозах.
Торфопредприятия рассылали свою продукцию (ТМАУ и торф) не только по стране, но и продавали за границу, причём в такие далёкие страны, как Англия и Япония. Интересно, что требования к продукции были разными. Например Япония требовала только мелкие фракции, поговаривали что торф у них идёт вовсе не на удобрения, а как сырьё для чего-то более ценного. В Англию же ТМАУ должно было отправляться непременно только в бумажных крафт-пакетах, но никак не в полиэтиленовых. Страна не желала захламлять себя неразлагающимися упаковками.
В лаборатории я проработала недолго. Сотрудница, занимавшаяся полевыми опытами, оказалась беременна, весной должна была идти в декретный отпуск и на её месте оказалась я. Первого мая моему сыну исполнился год, и по закону с этого срока меня можно было отправлять в командировки, что и было сделано. Работа на опытных участках проводилась силами своего колхоза, который в конечном итоге и получал продукцию. Моей задачей было определять границы, дозировки, их исполнение ну и конечно учёт результатов. Рабочих было достаточно и работать было легко. Между тем, строящийся для НИИ дом от него тоже отобрали – возникло течение отбирать государству все ведомственные строения. Так я оказалась на опытных полях в Можайском (Дудергоф) у подножия той самой Вороньей Горы, которая имела такое большое значение для блокадного Ленинграда. Мы занимались овощными культурами. Опытное дело было мне знакомо. Работы на опытах выполняли рабочие совхоза, так что всё было легко и просто. Но непросто оказалось с ребёнком. Сколько ни говори о равноправии полов, в действительности всегда проявляется жестокая правда. Даже сдать комнату для женщины с малым ребёнком было мало желающих. Ещё труднее было найти няню. Садиков не было.
Одно время случилось что 8-летняя девочка нянчила одновременно двоих – моего Алёшу и такого же своего брата. Один месяц у меня жила борина тётя Лидия Фёдоровна и это было огромным облегчением. Я умудрялась совсем не пропускать работу. Опыты прошли благополучно и вполне устроили моё начальство. Два эпизода меня удивили.
Среди полей, недалеко от шоссе, стоял сарайчик в котором мы хранили инструменты и кое-какую одежонку. Он был без запора. Однажды мы решили повесить на нём замок. Через день замок был сорван и кое-что утащено, чего раньше не случалось. А осенью из института пришло распоряжение узнать паспортные данные местного агронома, чтобы выплатить ему зарплату. Непричастный к делу агроном очень удивился. В институте оказался неиспользованным фонд зарплаты, и его надо было обязательно истратить, чтобы в следующем году его не урезали. Осенью в Ленинграде мне Алёшку удалось устроить в садик на Каменном острове, имевший прекрасные традиции, т.к. рядом раньше был детский приют, где всех детишек обучали музыке. Удивительно, что возле дорожки к этому садику лежал белый конский череп, который никто не собирался убирать. Интересно, с каких времён он там оказался?
Алёша на воздухе совершенно не болел, но вернувшись в наш полуподвал, принялся за старое. Найти няньку к больному было трудно и опасно.
- Почему ребёнок не поправляется от вашего лечения? - спросила я врача.
- А чего Вы хотите на Петроградской стороне - был ответ.Как раз в это время из Японии в Ленинград приехала экскурсия. У каждого из японцев в кармане был радиационный датчик. На Кировском, теперь Троицком мосту, все они загорелись и японцы тут же вернулись назад, даже не осмотрев Петропавловскую Крепость.
Торфяной институт находился на Марсовом Поле в здании Ленэнерго. И нередко, возвращаясь домой, я попадала в момент, когда вереница одинаковых чёрных машин останавливала движение. Люди в чёрном, с палочками в руках тормозили движение возле памятника Суворову. Это ехал домой Романов, живший в доме «политкаторжан» на набережной Невы.
Лабораторными работами я уже не занималась. Отчитавшись за прошлый год, и составив схему опытов на будущий, я, как и прочие полевики, была зимою мало занята. Но я очень много дней пропускала работу «гуляла по больничному» из-за болезней сына. И меня постарались уволить «по сокращению штата». Так что я проработала здесь всего около двух лет. Было очень важно иметь непрерывный стаж. То есть не иметь месячного перерыва.
И тут подвернулась временная работа (женщина ушла в декретный отпуск) в сильно нелюбимом мною институте Сельскохозяйственной Микробиологии у Немчинова, о чём я уже немного говорила. Летом он проводил странные опыты на землях Белогорки, куда я с сыном и поехала. Немчинов обещал выхлопотать для меня постоянную единицу, но не выхлопотал. И однажды, приехав из Белогорки в Ленинград за зарплатой, я узнала что уже почти месяц как уволена. Всего я проработала в микробиологии около полугода. Теперь я оказалась без работы. Было очень важно иметь непрерывный стаж. Я находилась на территории СЗНИИСХ. Моё старое место в СЗНИИСХ было не занято, и я вернулась на ту же должность с некоторым уменьшением зарплаты, как совершенно новый молодой сотрудник, хотя это был мой родной институт с только что набранными аспирантами. Забавно. Моё постоянное начальство ничего не могло поделать с волшебными законами бюрократии. Таким образом совершенно случайно я опять оказалась в СЗНИИСХ.
28 Вновь в СЗНИИСХ.
Сентябрь 1963 – ноябрь 1966 г.
Сначала мне пришлось жить в Белогорке, в одном из только что построенных кирпичных зданий. Стены его ещё не просохли. Котельная была мала. Стоял сентябрь. Но холод и сырость в комнате были не самым страшным: комендантша взяла с меня слово, что ни сын, ни муж появляться в общежитии не будут. Боря плавал на своей шаланде, садика в Белогорке не было и трёхлетнего ребёнка некуда было девать. Приходилось таскать его с собой в агрохимлабораторию, где при слове «Директор» он должен был прятаться в шкаф с химреактивами. А в жилой комнате было ещё хуже. Его тоже надо было прятать и укладывать спать вместе с собой. Всё вместе было очень скверно.
И тут в лабораторию зашла совершенно незнакомая мне сотрудница, сказавшая что слышала о моих затруднениях и знает что ребёнка можно устроить в садик санаторного типа для не очень здоровых детей в Вырице. Тут же она подробно объяснила как мне следует поступать. Разумеется я воспользовалась её советом, и мои с сыном неприятности прекратились.
Это была Ольга Степановна Выдрина, замечательный человек. В оздоровительном садике Алёша пробыл довольно долго, а по окончании срока Ольга Степановна пригласила нас к себе, где мы какое-то время жили.
О дружбе с Ольгой Степановной мне хочется рассказать особо.
Вскоре нам с Алёшей дали комнату в одном из жёлтых домиков, стоящих над рекой Оредеж, вместе с аспиранткой, имевшей сына. Дети тотчас подружились. Часто вечерами я возилась с мальчишками, пока молодая аспирантка убегала по своим молодым делам.
Темой моей работы был окислительно-восстановительный потенциал почв в ряду лес – луг – пашня. Такие профили я и закладывала. Одновременно приходилось обследовать культурные пастбища.
Мне вспомнилось как задолго до этого мне случайно пришлось в другом хозяйстве попасть на одно из таких пастбищ, где на каждом загоне лежал кусок поваренной соли, сантиметров 30-50 в поперечнике (лизун), а луга обильно удобрялись минеральными удобрениями, отчего трава была высокой и очень зелёной. Лишь местами, куда удобрения случайно не попадали, травостой был низким и бледным, и именно эти-то места в первую очередь выгрызались до земли.
- Почему у вас коровы пасутся в двух разных стадах? – спросила я.
- А во втором больные малокровием – ответили мне.Надеюсь что такого в Белогорке не случается. Но и в настоящее время в находящемся поблизости от меня хозяйстве Лаврики коровы находятся на пастбище и солнце только до обеда, а потом стоят в скотных дворах. Они мало ходят и специальный человек подрезает им копыта. Животноводство никогда не было моей специальностью и это всего лишь случайные наблюдения по пути.
Однажды, при моей работе с ОВ (окислительно-восстановительным потенциалом) случился забавный случай. Когда я в жаркий день сидела в лесу, одетая весьма легкомысленно и в шляпе, что нарушало все обычаи Белогорки, ко мне подошёл ребёнок. Он смотрел как я засовываю проволочку в стеклянные электроды со ртутью, а на гальванометре мечется стрелка. Как вдруг послышался испуганный голос мужчины: «Саша скорее, скорее ко мне!». Мне это было ни к чему, я занималась делом.
Назавтра мне рассказали, что накануне в спецотдел института прибежал взъерошенный грибник с сообщением, что в лесу происходит что-то ужасное. Видимо засланный, непонятный человек делает что-то непонятное. Спецотдел свистнул добровольцев, и те, схватив дреколье ринулись в лес, но никого не нашли. Очевидно я ушла на луг. Услышав эту историю, я должна была разочаровать доблестных добровольцев.
По окислительно-восстановительному потенциалу я опубликовала несколько небольших работ.
Жить в Белогорке мне было очень неудобно по семейным обстоятельствам. Летом Борис уплывал, а зимой нам с Алёшкой приходилось в субботу вечером ехать в Ленинград, а утром в понедельник, на поезде и сиверском автобусе поспевать из города к девяти часам, чтобы вовремя отвести сына в садик, а самой успеть на работу.
Для меня нашли возможность работать в изотопной лаборатории, которая по-прежнему сохранялась на Исаакиевской площади. Правда к тематике изотопной я не имела никакого отношения, а просто занималась агрохимическими анализами без выезда в поле. Но проработать в Ленинграде мне пришлось недолго. Изотопную закрыли.
С ликвидацией изотопной лаборатории в Ленинграде и вообще в СЗНИИСХ, я уволилась и поступила работать на производство в Тосненский лесхоз. Мне казалось что уйти из науки – это катастрофа. Очень неинтересная работа. Оказалось что это заблуждение.
29 В Тосненском лесхозе.
1966 - 1971 гг.Здесь у меня была большая зарплата. Хотя лесхоз находился в Тосно, где мы получали деньги, зимой мы работали в Ленинграде. Директором лесхоза был Геннадий Борисович Багров, а главным лесничим области – Смирнов Сергей Дмитриевич. Моей обязанностью была почвенная съёмка лесных угодий. Первоначально я только этим и занималась.
Как ни странно, работа началась с Войбокало, где на основании почвенной съёмки пахотных земель была написана моя с Благовидовым книжка. Теперь я, вместе с малолетним сыном, обследовала здесь леса Войбокальского лесничества. В нём мне встретилась железнодорожная насыпь дороги Кобона-Войбокало, по которой увозили людей из блокадного Ленинграда. Теперь рельсы и шпалы этой дороги были сняты.
На территории лесхоза встречались большие холмы «жальники» - захоронения шведов, убитых в Северной войне. Где-то здесь Пётр Первый праздновал победу. Местные жители хранят легенду, что «пир горой» происходил близ деревни, позднее названной Пиргора, а до Войбокало доносился лишь вой бокалов и шум, тоже давший название деревне.
Работала я и в других местах, поневоле таская за собою малолетнего сына. Сильное впечатление оставила работа на Синявинских высотах, где в блокаду сидели немцы, а под высотами - в Синявинских болотах находились советские войска.
В этом месте намеревались устроить мемориальный парк. Оставив ребёнка возле лесничества играть с козлёнком, я пошла с лесником на работу. Лес был весь в воронках взрывов и громадных мотках колючей проволоки, так что даже место для разрезов находить было трудно. Возвращаясь к лесничеству, я услышала ругань шофёра какого-то приехавшего грузовика.
- Какой идиот оставил тут ребёнка?
- Я идиот, а в чём дело? - переспросила я.
- Вот глядите, чего он тут наложил на столике! Это же всё взрыватели! Ударь камушком, и ты без кисти или без глаз!И правда, весь уличный столик был уставлен какими-то маленькими круглыми штучками.
Для устройства парка эту часть лесхоза решили спланировать бульдозером. В один из первых дней бульдозерист вывернул ящик блестящих, хорошо сохранившихся в масле противотанковых гранат. Он остановился, вылез и сказал: «Работайте здесь сами!». Так мемориальный парк создан здесь и не был, а дорога к лесничеству шла среди полей и вдоль неё сплошным частоколом стояли убранные с пашни какие-то штуковины, не то снаряды, не то их корпуса, иногда почти в человеческий рост высотою.
При почвенной съёмке в Мгинском лесхозе, в одном месте, на выровненной бульдозером площади, среди сплошных песков, во множестве валялись белые образования, похожие на куски известняков, которых здесь быть не могло. Оказалось это изломанные человеческие кости. Здесь войну был какой-то госпиталь.
Ранее, в колхозе имени Тельмана, под самым Ленинградом, на плоской равнине безо всяких ориентиров мне пришлось провешивать линии для привязки разрезов. По расстояниям ставились колышки, с белыми бумажками на них. Рабочий шёл впереди с лентой и вдруг эти колышки стали видны что-то очень уж хорошо. Оказалось на каждый колышек он надел по черепу.
В этом же совхозе, вдоль главной улицы проходил зелёный газончик, и однажды по нему за убегающей коровой погнался конный пастух. Конь ударил копытом, что-то взорвалось и у лошади оторвало ногу. И всё это было уже в 60-е годы.
Подальше от Ленинграда такого изобилия следов войны не было.
При почвенной съёмке лесов топоосновой обычно служила наиболее точная наземная съёмка, хотя потом стали появляться гораздо более неудобные данные аэрофотосъёмки, точные только непосредственно под пролетающим самолётом. Соединять данные разных пролётов было довольно трудно, хотя этим занимались другие. При работе я учитывала также данные токсационных описаний, поскольку лесные выделы большей частью отражали природные особенности местности. Поэтому мне было очень жалко, когда на моих глазах выкидывали старинные токсационные книги, в толстых добротных переплётах, ещё с золотым тиснением). В старых толстых книгах были обозначены точные границы всех токсационных выделов.
Лесхозу необходима была агрохимическая лаборатория. Как раз в это время началась постройка кирпичного гаража. Это было где-то в конце 38 автобусного маршрута, недалеко от искусственного Орлинского озера. Багров распорядился чтобы сотрудники в полном составе, вместо рабочих прибыли на эту стройку. Конечно, строителями мы были никудышными, но я помню как мы цепочкой перебрасывали кирпичи, и выполняли прочие работы, требующие грубой физической силы. В результате, кроме гаража получилось помещение для агрохимической лаборатории, заведовать которой поручили мне, и где я в зимнее время занималась почвенными анализами. Лаборатория стала постоянным местом моей работы.
Директорский шофёр Михаил (тоже на грузовике), видя меня в Шувалово ежедневно, предложил мне завести тут свиней: он купит поросят и будет возить корм, а я буду их кормить и делать всё прочее в своё рабочее время. Но эта перспектива меня не соблазнила.
Между делом мне пришлось заниматься почвенной съёмкой питомников и культур.
Открытые и плёночные питомники.
Лесное хозяйство отходило от посевов семенами на вырубленных площадях, переходя к посадкам саженцев, выращенных в питомниках. Причём хотелось иметь саженцы покрупнее, чтобы можно было их легче и реже пропалывать (трава легко забивает крошечные деревья насмерть). Надо было заботиться и о пищевом режиме сеянцев в питомниках. Открытые питомники уже существовали.
Скоро возникла идея о создании плёночных лесных питомников. На манер плёночных теплиц в сельском хозяйстве.
Вдобавок лесное хозяйство заинтересовалось выращиванием некоторых редких и экзотических пород – сибирского кедра, карельской берёзы и др. Всё это требовало опытов, в которых мне и пришлось принимать самое деятельное участие. Опыты с выращиванием сеянцев в плёночных теплицах несколько лет проводились в Тихвинском, Ефимовском, Тосненском (Шапки) и некоторых других лесных питомниках. Дело было поставлено на широкую ногу и шло довольно успешно.
Виной всему этому безусловно был главный лесничий области Сергей Дмитриевич Смирнов – человек очень деятельный и любознательный. Причастен был к этому и директор лесхоза Багров, тоже любознательный, хотя и очень барственный. Моей задачей стала разработка схемы опытов и участие в их закладке. Пришлось остановиться на системе микроопытов с делянками в 1 кв. метр, на которые приходилось вносить удобряемый по схеме грунт в равном объёме. Это было трудоёмко.
Однажды весною в Тихвинский питомник вдруг дали роту солдат. Смирнов обеспечил нам нашествие этой оравы. Мне надо было заранее подготовить навески удобрений, колышки с номерами, расставить всё по схеме и следить, чтобы солдаты ничего не перепутали, да и не простаивали тоже.
Последующий уход за посевами целиком ложился на заведующих питомниками, вплоть до уборки. В Тихвине наблюдение за водным и тепловым режимами летом ложился на Игумнову, а в Шапках на Дубину (такая уж фамилия). Учётом результатов осенью мне тоже приходилось заниматься. Мною было опубликовано несколько небольших статей.
Инициаторы этих работ порой принимали в них личное участие, каждый в соответствии со своим характером. Смирнов, приезжая на питомник, он не чурался никакой работы. Всё у него в руках горело, и всё он делал охотно и с любовью. Багров же был другим. Он мог сказать: «Пётр, скажи Василию, чтобы он сказал Семёну принести мне то-то и то-то..».
Я подкинула им идею написать диссертации, что они и сделали. Правда, разрабатывать схемы опытов, а также закладывать их пришлось мне, вместе с заведующими соответствующих питомников, хотя результаты опытов конечно ещё не диссертация.
Оба абитуриента написали хорошие работы, один – по сибирскому кедру, а другой – по карельской берёзе и успешно защитили их на звание кандидатов сельскохозяйственных наук. Крупномерные тепличные саженцы хорошо зимовали в открытом грунте. Это было облегчением для лесного хозяйства. Методика и результаты работы находятся в соответствующих отчётах и интересны только для специалистов.
Начальником управления лесного хозяйства был Бобров, от которого в значительной степени зависело финансирование НИИ Лесного Хозяйства. Это НИИ предложило ему тоже написать диссертацию. Он взял тему «гниль осины» и с этим делом произошёл довольно забавный казус. Занятый прямой своей работой, Бобров мало времени уделял избранной теме, хотя ему много помогали. В итоге, получилась очень слабенькая работа, представленная к защите на учёный совет этого самого Лесного НИИ. Каждый из членов совета подумал: «работа конечно плохонькая, но из подхалимажа все проголосуют «За». Это неудобно. Нужно чтобы хоть один был «Против» и этим единственным буду я. В результате «Против» проголосовали все. Если бы хоть один голос был «За», каждый из совета мог бы клясться в верности и ругать прочих, но этого голоса не было. Тайное голосование оказалось явным. Учёные извинялись со всякими реверансами, помогали исправить что могли, и повторная защита прошла единогласно.
На лесных культурах.
Выращенные в питомниках сеянцы высаживались на вырубках для лесовосстановления. Я обследовала культуры самого разного возраста. Их почвенная характеристика была нужна для определения их потребности в удобрениях. Для этой же цели обследовались и изредка встречающиеся в лесхозах плантации. Например плантация корзиночной ивы. Создаваемые на вырубках под меч Колесова культуры обычно хорошо приживались. Но встречались и совершенно удивительные случаи.
Неудача получилась с посадкой крупных, высотой до метра, саженцев карельской берёзы. Они высаживались в отвал борозды на верховом болоте и в значительной части засыхали. В находившейся рядом борозде стояла вода, и казалось, что растениям должно хватать влаги, но оказалось, что они страдали исключительно от недостатка воды. Поэтому позднее мы пришли к идее выращивания крупных саженцев с закрытой корневой системой.
Но ещё печальнее была история с культурами предприятия «Фосфорит».
Предприятие «Фосфорит» на территории Кингисеппского района занималось изготовлением фосфорных удобрений. В сырой лесистой местности, близ реки Луги, были найдены залежи оболовых песчаников, в раковинах которых, содержалось много фосфора. Песчаник залегал на глубине, и для его добычи приходилось сначала провести вскрышные работы, складируя вскрышу в гору и встречая по пути много интересных окаменелостей. Затем песчаник дробили, песок и ракушки разделяли методом флотации, ракушки шли в производство, а отравленный керосином песок, не подлежащий восстановлению, сваливался на берега реки Луги.
Образовавшаяся от выработки яма заваливалась вскрышными породами, и на них следовало проводить лесовосстановительные работы. Чем и занимался Кингисеппский лесхоз. Объём работ был большим. И очень большой была гибель этих культур. Лесники предполагали, что это происходит оттого что во вскрышных породах содержатся какие-то ядовитые вещества. Надо было обследовать грунты, что я и делала. Никаких ядовитых веществ не нашлось. Тут безусловно главной причиной гибели культур был опять-таки водный режим. Вскрыша складировалась раздельно, гумусовый горизонт – в одну кучу, более глубокие горизонты – в другую. На тех и других приживаемость была одинаково плохой. Приживалось только то, что высаживалось в самые ранние сроки – едва только в питомнике можно было выкапывать саженцы. Вскрышные породы были гораздо суше, чем обычные почвы вырубок. Кроме того, рядом с засыпанной ямой постоянно работали водоотсасывающие насосы, что тоже не улучшало водный режим земли. И самое главное, что при больших объёмах работ время посадки затягивалось, переходя на более тёплый сезон, когда грунт высыхал. То есть следовало сделать время посадки более компактным. Кроме того, на этих культурах пытались применять механизированную посадку, которая здесь была особенно неудачной, поскольку на поверхности часто встречались обломки скальных пород, а ручная оправка этих культур не производилась.
Подросшие культуры хорошо отзывались на удобрение, но у них была другая, главная беда. В ягодно-грибной сезон они особенно часто посещались людьми, а имея низкие кроны, легко вспыхивали снизу доверху. Низовых пожаров здесь не бывало, так что значительная часть этих культур погибала насмерть от огня.
Обмен опытом.
Во всех областях Северо-Запада периодически проводились региональные совещания по поводу лесовосстановительных работ. Ленинградская область оказалась передовой в деле выращивания саженцев в плёночных теплицах.
После Тихвинского и Ефимовского питомников этим занялись и другие. Позже всех построил теплицы Тосненский лесхоз, в Шапках, поэтому они были более обширными, высокими и благоустроенными. При региональных совещаниях именно плёночные теплицы были главной достопримечательностью Ленинградской области. Ко времени проведения совещания в плёночных теплицах уже занимались выращиванием расширенного набора культур: сибирского кедра, карельской берёзы, и некоторых декоративных пород. Для них были подобраны все режимы (пищевой, водный, температурный), и сеянцы хорошо зимовали после снятия плёнки. В Ленинградской области региональные совещания проводились именно в Тосненском питомнике, в Шапках, с демонстрацией выращивания саженцев в плёночных теплицах.
[На фото Смирнов С.Д. (с указующим перстом) ведёт совещание]. Причём с расширенным набором культур. Этот питомник построил теплицы позже других, и поэтому они были более обширными и благоустроенными.
Конечно, демонстрировалась и открытая часть питомника, где впервые применялся перспективный полив дождеванием. Совещания были многолюдными и успешными.
Сами же мы выезжали на региональные совещания в другие области. Мне запомнились необычные вещи, встречавшиеся на них.
Калининградская область.
Совершенно особенной была поездка в Калининградское лесничество, главной трудностью которого были заботы по восстановлению лесов на Куршской косе. Леса на ней вырубили ещё крестоносцы и с тех пор пески пришли в движение. Эти пески похоронили под собой более 20 рыбацких деревень – большей частью постепенно, а некоторые – трагически. Самая большая дюна носит название «гроб». Мы поднимались на неё в тихую погоду и слышали непрерывный шелест пересыпающегося песка. Поднимаясь на вершину, мы оставляли глубокие следы. Вскоре, обернувшись мы их не увидели. Простиралась однообразная неровная поверхность, свойственная дюнам.
Ради выращивания здесь деревьев на поверхность укладывались и закреплялись срубленные внизу ветви и стволы, образуя квадраты 2*2 м, внутри которых вручную высаживалась рассада самых неприхотливых злаков, чаще всего белоуса. Его заносил песок. Растения становились малиновыми, а потом образовывали над песком новую розетку листьев, чего в обычных условиях со злаками не случается. И постепенно песок задерживался.
Тогда можно было сажать деревья, которые иначе песок срезал как косой. Эта адская работа, конечно, могла производиться лишь на небольших площадях. В своё время здесь в Германии работал знаменитый почвовед Мулль, отдавший своё имя одному из видов гумуса. Куршская Коса отгораживает от моря пресноводный залив, богатый судаком. Ширина её от одного до трёх км, и когда в одном месте море прососало её, чтобы спасти залив от осолонения, пришлось искусственно заделывать дыру. Судак действительно очень вкусная рыба, и местные сотрудники на прощание торжественно и изобильно угощали ею совещание. Благополучие этой пресноводной рыбы целиком зависело от целостности Куршской косы.
Купаясь на морской стороне этой косы я увидела у берега странную кайму, непохожую на пену. Приглядевшись, я поняла, что это колорадские жуки и сунула пару в коробок для коллекции сына.
Осторожнее, они живые! – сказали мне. Я не поверила, в солёной-то воде! Но высохнув, они зашевелились. Оказывается, при северном ветре, в экстерриториальных водах проплывают корабли, сбрасывающие эту нечисть, которую прибивает к нашим берегам. Там жуки высыхают, поднимаются на крыло и западным ветром их приносит в СССР, прежде всего в Белоруссию, где они и пожирают посадки картофеля. Что это делается умышленно, стало понятно потому, что иногда к берегу прибивало нераспечатанные рогожные кули с этим жуком, видимо упавшие с борта при качке. Очевидно, где-то работала и специальная лаборатория. Ох уж эти заклятые друзья!
Лесные питомники области располагались на польдерах – землях, находящихся ниже уровня моря до 10-и метров, и существующих в условиях постоянно работающих насосов. Впрочем, ничем особенным эти питомники не отличались.
Лесники области всегда ходили в форме, чего в других областях, кроме Эстонии, не бывало. Они держали по нескольку коров, чему благоприятствовал климат с долгим пастбищным сезоном и были состоятельными, уважаемыми людьми.
В Белоруссии меня поразила законопослушность местных жителей. В Минске никто не шёл на красный свет, как бы пустынна улица не была. В Белорусских питомниках широко применялись медные удобрения, полезные на распространённых здесь осушенных верховых болотах. Случайно мы услышали об очень высоких урожаях зерновых в Полесье. Полесье – это местность, сложенная чередованием длинных возвышенностей – «гриф» и расположенных между ними болот верхового типа. Здесь на поля вносились очень большие дозы (тонны) пиритного огарка – отхода местной медеплавильной промышленности. Урожаи зерна достигали 40 центнеров с гектара.
- А Вы не определяли содержание меди в зерне? – спросила я.
- Зачем? – последовал ответ. Избыток меди ядовит.До распространения в быту алюминия на кухнях были обычны тяжеленные медные кастрюли, которые изнутри приходилось лудить, чтобы не отравиться медью. Я ещё помню крики ремесленников с улицы: «Паять, лудить! Горшки чинить».
Жизнь в Тихвинском питомнике.
В Тихвинском питомнике в течение нескольких лет мне приходилось работать подолгу, особенно в осеннее время.
И мне захотелось рассказать о нём более подробно. Условия жизни были довольно удовлетворительными и я нередко таскала с собой малолетнего сына. Предоставленный себе мальчишка жил вольготно, устраивая всякие безобразия. Он то пытался прокатить на самодельном плоту любимый велосипед, то осенью проваливался в канаву, то влезал в дом через выгребную яму и прочие штучки. Осенью задерживаясь я поневоле лишала его возможности ходить в школу, и он самостоятельно занимался со мной. Всё это несколько подрывало идею равноправия мужчин и женщин. Но в общем было достаточно хорошо. Мальчишка даже не болел. Здесь Алёшке не было ровесников. В других местах он легко вписывался в местную разновозрастную компанию и говорил: «С городскими дачниками мы не играем, они злые».
В магазине.
Питомник находился в шести километрах от города и ближе магазинов не было. После работы мы с Алёшей поехали на велосипедах в магазин. Покупателей в нём не было. Но за прилавками не было и продавцов. Дело шло к закрытию магазина. Постучав и покричав, я начала сердиться, ведь ребёнок с велосипедами остался на улице, где женщина с корзиной продавала чернику стаканами. Не зная как быть, я увидела на стене жалобную книгу в решётке. Взяв её я заметалась в поисках карандаша и нашла его у вошедшего покупателя. Но только я раскрыла страницу из глубин магазина выскочила женщина, схватила меня за правую руку и принялась кричать: Маша, Маша звони в милицию, тут пьяная женщина дебоширит!
Она дёргала меня за руку и у каждой написанной буквы вырастал длинный хвост. Картина получалась действительно безобразная.
- Гражданка пройдёмте! – сказал тотчас появившийся милиционер, и я пошла к выходу к сыну. Но у порога уже стояла машина и ещё один блюститель порядка.
- Куда Вы меня тащите? – сопротивлялась я. Видите тут у меня малый ребёнок!
- Там разберёмся – затолкали меня внутрь.Я успела только крикнуть торговке – присмотрите за ребёнком. Они уже успели подружиться. Отделение оказалось близко. Его начальник спросил: откуда я взялась такая, сказал что недопустимо буянить в магазине в пьяном виде, и меня отпустили. Впрочем они добились своей цели. Жалоба так и не была написана. В условиях постоянного дефицита торговля и милиция жили в крепкой дружбе.
А торговка расспрашивала Алёшу часто ли его мама бывает пьяна.
На Царицыном озере.
С заведующей питомником - Маргаритой Евгеньевной Игумновой мы подружились. Я бывала у них дома, иногда даже с ночлегом.
Однажды в воскресенье Маргарита решила показать мне Царицыно озеро. Она очень боялась, когда её мальчики выезжали на велосипедах на шоссе.
- Напрасно Вы так беспокоитесь, - сказала я,- вот я с семи лет на велосипеде в городе и ни разу ничего не случилось.
- Ну хорошо, - сказала Маргарита, тогда я с младшим поеду автобусом, а Вы со старшим поезжайте на велосипедах.День был солнечным, озеро – красивым. Мы купались, загорали и слушали легенду о том, что именно к этому озеру относится история о невидимом граде Китеже, и что именно здесь из-под воды доносится колокольный звон.
На берегу реки Тихвинки стоял дом Римского-Корсакова со всякими достопримечательностями, привезёнными из его далёких плаваний, подлинный рояль композитора, в одной из комнат дома – детская музыкальная школа. А напротив, окружённый водами Тихвинки, стоял монастырь Чудотворной Иконы Тихвинской Божией Матери, из которого собирались убрать сапожный заводик, а из часовни уже выставляли керосиновую лавку. Хотелось верить в чудеса. К слову сказать, через много лет мне довелось побывать на торжестве по случаю возвращения Тихвину Америкой этой знаменитой чудотворной иконы (правда без украшавших её драгоценностей), которая была увезена в Великую Отечественную Войну. Приезжал Гергиев с оркестром Мариинского театра.
- Пора домой, - сказала Маргарита Евгеньевна, и мы пошли по пляжу, по которому пьяный мотоциклист выписывал немыслимые кренделя. Автобус пришёл сразу, а мы на велосипедах двинулись следом. Мальчик впереди. А я, не расчитав, попала в рыхлый песок и отстала. Вдруг сзади застрекотал мотоцикл. И хотя дорога была широкой, он умудрился угодить мне в заднее колесо. Железный конь вырвался из-под меня и улетел вперёд, туда же в канаву влетел и мотоциклист со всем железом, а я грохнулась на дорогу с высоты, не понимая насколько падение серьёзно. Было очень больно. Тотчас сзади остановилась легковушка.
- Как вы? – спросил мужчина.
- Не знаю – ответила я, направляясь к мотоциклу. Надо бы записать его номер. Но записать было нечем.У переднего колеса велосипеда была небольшая восьмёрка. Выправлять её было здорово больно. Но главное, куда-то вперёд уехал ребёнок, вверенный моим попечениям. Стиснув зубы я села верхом. Велосипед, скрипя работал. Мальчик ждал на шоссе. Уж не помню рассказала ли я ему правду, но его матери уж точно не рассказала. Пусть будет спокойна. Алёши в этот раз со мною не было. Он находился в санатории Сясьские Рядки, где в мёртвый час обучал музыке свою воспитательницу. Таким образом он избегал необходимости спать как и все.
- Что-то я сегодня устала, - сказала я укладываясь на кровать.
Но самым противным было то, что в последующие дни на питомнике, с трудом передвигаясь и встречаясь с Игумновой я должна была изображать, что всё прекрасно и удивительно, в то время как если что и было удивительно, то далеко не прекрасно.
А дети Игумновой катались на велосипедах, хотя и не по шоссе.
Шаровая молния.
При работе на этом питомнике нам с Алёшей довелось встретиться с шаровой молнией. На питомнике было три жилых домика, из них один двухэтажный, и именно в нём мы жили в тот год на втором этаже. В коридоре висел щит с двумя пробками, а остальные гнёзда были пустыми.
Однажды случилась обычная предгрозовая погода: налетели чёрные тучи, дул сильный ветер и все кто мог побежали домой. Было как-то особенно тревожно. Мы с Алёшей поднялись на свой второй этаж. И вдруг, из пустых гнёзд щита вылетели огромные искры, как нам показалось сантиметра два в диаметре и одновременно, как нам показалось внизу, раздался резкий звук, совсем не похожий на раскатистый гром. Скорее всего это напоминало взрыв снаряда. Люди выбежали из домов не понимая что случилось. Лишь позднее стало известно, что во всех трёх домах перегорели все электрические приборы, от лампочки до электроплитки. Дождя всё не было. Лишь погодя хлынул ливень и началась обычная гроза.
Прибежавшие два мокрых работника рассказали, что ещё до звука взрыва, когда они бежали по дороге, то видели летевший над телеграфными проводами по направлению к питомнику красный шар, немного побольше футбольного мяча. Видимо это и была та самая шаровая молния.
Позднее хозяйка другого крайнего домика рассказала, что несколько лет тому назад она набирала в подвале картошку, а её жиличка кормила грудью ребёнка. Вдруг в открытую дверь на улицу медленно вплыл голубой светящийся шарик величиной с апельсин. Проплыв недалеко от голой руки женщины, он направился к открытому подполью, опустился к земле и в виде светящейся струйки потёк по стенке вниз, ярко осветив подполье. Никаких громких звуков при этом не произошло, а на голой руке женщины появились тёмные знаки из линий. Впрочем боли тоже не было. Гроза началась потом.
Никогда в жизни мне не удавалось поработать в хозяйстве, не переживающем радикальных преобразований. Через пять лет Тосненский лесхоз был преобразован в Лисинский лесхоз-техникум.
30 В Лисинском лесхоз-техникуме.
1971 - 1976 гг.Для меня при этом преобразовании решительно ничего не изменилось. Я по-прежнему занималась почвенной съёмкой лесов. Но само название Лисино напомнило о многом. При Елизавете эта красивая местность была местом царских охот, для чего в ней был основан зверинец и построены церковь и дворец. Позднее этот охотничий дворец был передан корпусу лесничих.
Корпус лесничих как военное учреждение призванное охранять леса империи, был создан видимо где-то в середине IXX века. Первоначально он находился в Петербурге, в строении на усадьбе Бенуа. В Лисинском дворце было создано учебное заведение выпускающее специалистов для пополнения корпуса лесничих, получившее название «Лисино-Корпус». Лесничий имел штат лесников, каждый из которых жил на кордоне посреди своего участка лесничества, осуществляя непосредственную охрану.
В конце 19 века мой дальний родственник Константин Богданович Бекман, в чине подполковника корпуса лесничих служил в Лисино, а потом на Урале главным лесничим у горнопромышленника Демидова, где и вышел в отставку в чине полковника.
Громкая фамилия Демидов напомнила мне крохотный эпизод, встретившийся в моей кочевой жизни где-то посреди дороги Ленинград-Кингисепп. Автобус остановился на долгую стоянку возле здания, сразу выдающего себя за обезглавленную церковь (название селения я позабыла) (Чирковицы. ШАБ). Неподалеку возвышалось необычное чёрное сооружение. Я подошла посмотреть. Это была металлическая уменьшенная копия одной из ростральных колонн (только без скульптур), стоящих в Ленинграде на стрелке Васильевского острова. Окружённый цепями на металлических столбах монумент выглядел величественно. Надпись говорила о том, что здесь родился Демидов, славный такими-то делами, князь Флорентийский, последние годы живший во Флоренции, там почивший и похороненный. Очевидно это был могильный памятник (http://www.indf.ru/demidoff.asp?page=1&t=169&m=4). Православие допускает установку могильного памятника вдали от захоронения. Этому даже есть особенное название.
Видимо здесь когда-то была церковь, а при ней кладбище. Церковь обезглавили и закрыли, кладбище снесли. А памятник уцелел из-за своей монументальности.
Что же касается княжеского достоинства, то на Руси никто, даже Пётр Великий не мог давать его своим сподвижникам. Такое могло происходить лишь за пределами России. Понятно каким образом. Поэтому Демидов и стал князем Флорентийским. Интересно цел ли этот памятник сегодня?
В моё время Лисинский лесхоз-техникум выпускал вполне штатских лесничих. Лесники в это время по-прежнему жили на кордонах. В их обязанности, кроме охраны лесов от расхищения, входила защита их от пожаров. Всё лето самолёт с наблюдателем летал над лесами, а при обнаружении загорания, наблюдатель сбрасывал на кордон вымпел с точным указанием местонахождения беды.
Сейчас лесники едва ли живут на кордонах.
Ещё вспоминается, что мои первые шаги в почвоведении, первые съёмки, происходили именно в Лисинском лесхоз-техникуме с первоначальным названием «Лисино-Корпус». Название оказалось живучим, и даже было присвоено ближайшей ж/д станции новгородского направления. Летом 1950 г. в компании трёх практикантов Лесотехнической Академии мы занимались почвенной съёмкой. Мы работали в местах, ещё сохранивших названия «Олений Вал», «Лисий Вал» и т.п. а жили в этом самом дворце. Одним из этих студентов был Виктор Анатольевич Семёнов, позднее 13 лет служивший директором СЗНИСХ, а потом Академиком работавший над методикой опытного дела и ныне уже почивший. Более подробно о работе тех лет я писала в статье «Памяти друга. В.А. Семёнов». Теперь работать в самом Лисино мне не приходилось.
В нашем Лисинском лесхоз-техникуме мы тоже бывали на региональных совещаниях лесоводов. Мне запомнилась поездка в Эстонию в апреле 1975 г.
В Эстонии.
При совещании в Эстонии экскурсии вёл их министр лесного хозяйства.
Нам показывали молодые культуры хвойных и находящиеся в отличном состоянии лесосеменное хозяйство. В Вильяндиском лесничестве все плюсовые деревья были учтены, перенумерованы и помечены поясками, охраняющими их существование. Потом нам показали лесосеменные плантации сосны и ели, выращенные из семян плюсовых деревьев. Ель, ростом около двух метров, уже начинала плодоносить. В лесоводстве это было большим облегчением и могло стать источником дохода, т.к. собирать шишки с плюсовых деревьев – занятие обременительное.
В лесничествах большое значение придаётся побочному пользованию лесными угодьями.
Нас удивило обилие пасек, которые у нас в питомниках и не удаются. У нас пчёлы погибают в зимниках, а здесь ульи зимуют на открытом воздухе вокруг дома пасечника.
В национальном парке Эстонии разводят завезённых из Германии копытных типа косуль, которых лесхоз постоянно подкармливает веточным кормом из порубочных остатков. Нам показали место этой подкормки, хотя самих животных увидеть нам не пришлось. Этих диких же животных защищают от болезней с помощью разгораживания леса сетями. Так болезни меньше распространяются. Ежегодный доход от копытных составлял 45 руб./га при площади национального парка 6.5 тысяч га.
На питомниках Эстонии меня поразило внимание к красоте. Например, возле водоёма растёт совершенно ненужная тут осина. Зачем она тут? Украшает пейзаж. Какое-то живописное кривое дерево возле дороги носит на себе поясок, охраняющий его существование, а сама дорога не прямая, а с поворотами. Почему? На каждом повороте открывается новый вид.
И большое значение придаётся развитие туризма, создание для туристов приятных условий. Нам – лесоводам предложили посетить сауну. Помимо самой парилки ей принадлежало обширное помещение, вроде веранды, с камином, длинным деревянным столом с лавками и сплошными стеклянными окнами, украшенными витражами на сельскую эстонскую тему. Прямо из сауны следовало прыгать в водоём, устроенный довольно необычно. Площадь метра три в поперечнике была обнесена чем-то вроде вертикально поставленных досок, высотою в человеческий рост. И этот объём заполнен водой. Так что для того чтобы попасть в воду надо было подняться по лесенке на высоту человеческого роста. Я не поняла как был герметизирован и укреплён этот забор. А для людей более решительных прямо от сауны, стоящей на высоком берегу, был сделан жёлоб, по которому можно было скользить прямо от порога в воды реки. На это никто из нас не решился. Не удивительно, что доход стране приносит туризм. Туристов привлекают хорошие гостиницы, сауны, виды ухоженной природы.
На одной из экскурсий мы не стали выходить из остановившегося автобуса и смотрели на культуры ели через окна, а министр нам рассказывал. И вдруг в открытую дверь вылетела стеклянная бутылка из-под воды. Министр прервал речь, перелез через канаву, нашёл бутылку и, вернувшись в автобус, поставил её возле своих ног, продолжая речь. Было очень стыдно. И я поняла, почему в Эстонском туалете только на русском языке написано: «Просим бутылки в унитаз не бросать». Все прочие объявления писались на двух языках.
В 1973 году нас заинтересовал вопрос об удобрении лесов.
Опыты по удобрению лесов.
1973-1975 гг. в Новоладожском, Пашском и Лодейнопольском лесничествах.В лесном хозяйстве постоянно падают бонитеты вновь выращиваемых лесов. Проще говоря, на одной и той же площади вырастают всё более мелкие деревья, и запас древесины уменьшается. Лесники удивляются, для агрономов загадки в этом нет. На Западе давно уже существовали не лесничие,
занимавшиеся эксплуатацией и восстановлением лесов, а «агрономы лесного хозяйства». Если из почвы выносить деревьями, вывозить с брёвнами, и вымывать из золы сожжённых порубочных остатков все питательные вещества, почва неизбежно обедняется. Утрату надо восполнять внесением минеральных удобрений. Сколько их надо вносить для разных насаждений на наших почвах? На этот вопрос должны были ответить опыты. Инициатором этого дела стал тот же С.Д. Смирнов.
Удобрять леса удобнее всего самолётом. Смирнов подобрал подходящий однородный массив с находящимся поблизости полевым аэродромом сельхозавиации, и добился предоставления нам такого самолёта. Правда летом самолёты были заняты на сельхозугодиях, а с нами могли работать лишь по окончании сельхозработ.
Мне досталось разрабатывать схемы опытов.
На практике дело делалось так. На аэродром завозились удобрения, где готовились смеси, которые в должном порядке загружались в самолёт, который летел на опытный участок. Сам же квартал, т.е. 1 кв. км. с обеих сторон размечался колышками по ширине полосы, удобряемой самолётом за один пролёт. На каждой стороне ставилось по сигнальщику с белым флагом. Пролетая от флага до флага, самолёт высыпал удобрения, потом разворачивался, опять сыпал удобрения на головы сигнальщиков, успевших перейти к следующему колышку, и улетал заправляться на аэродром.
А на аэродроме уже находилась необходимая для следующего варианта опыта смесь.
Поскольку хранить удобрения на аэродроме было негде, работали две бригады. Одна подвозила удобрения со склада, а другая на месте готовила смеси и загружала самолёт. Делалось это самым примитивным способом, вёдрами. Позднее, в Лодейнопольском лесничестве, приспособились загружать самолёт погрузчиком.
Самолёт осенью – штука капризная. Нередко была нелётная погода. Простаивали сигнальщики, которых совсем не просто было завозить в необходимый квартал. На аэродроме простаивали без дела мужики, от скуки начинавшие спорить какая бригада работает лучше. Как-то раз они даже бросились друг на друга с кольями, и мне едва удалось их утихомирить. Поэтому простои были очень неприятны.
Однажды я рассердилась и сказала пилотам:
- Ну что это! Опять нелётная погода. Столько подготовки, а дела нет. Небо же ясно.
- Ладно, махнули лётчики рукою и взлетели.И тотчас небо заволокла какая-то муть. Возвратившийся самолёт, невидимый, пролетал над нами, очевидно не различая посадочную полосу. Это была узкая полоса, находящаяся среди вспаханного на зябь совершенно ребристого поля. Самолёт пролетал над нами раз за разом, очевидно не видя цели. Среди нас волновался механик самолёта с ракетницей в руках.
- Придётся стрелять. Не залепить бы в брюхо самолёта, и он выпустил несколько ракет, указывая расположение полосы.
Самолёт приземлился. Из него вышли оба довольно зелёных лётчика, и, не сказав мне ни слова, поставили под колёса самолёта башмаки.
Больше я со своими претензиями не вылезала. Низко над лесом летать осенью опасно, существуют воздушные ямы. Один из работавших с нами экипажей погиб, правда в другом месте. Летом – другое дело. Летом можно летать в тихие светлые ночи.
Одно время сигнальщиками работали мальчишки, в том числе мой сын. И в сентябре на его напарника кинулся лось, от которого он моментально взлетел на дерево. В сентябре, во время гона, лоси опасны. Вообще лоси часто ходили группами вдоль шоссе, где в изобилии росли кусты. А в ноябре открылась охота на лосей и они как-то сразу стали невидимыми. Случилось так, что охота была организована как раз в том квартале, где проводились наши работы. Охотники и загонщики расположились на разных сторонах квартала. Загонщики шумели, как только могли, колотя во всякие металлические предметы, а охотники держали в руках ружья, готовясь стрелять в убегающую дичь, хотя некоторые стреляные лоси бежали на загонщиков. Охота была чисто спортивным развлечением. Мясо лосей охотникам не принадлежало. Они могли только жарить печёнку. Я боялась, как бы им не пришлось жарить печёнку моих сигнальщиков, но этого не случилось. Саму лосиную тушу следовало отдавать Финляндии, как компенсацию за неустойку по сдаче клюквы, на сдачу которой с Финляндией был заключён договор, выполнявшийся неполностью из-за осушения болот. В этот раз при наших работах присутствовал Смирнов, и он же участвовал в охоте. С самолёта прекрасно были видны животные.
- Так стреляйте же с самолёта, предложили ему охотники, но Смирнов отказался.
- Это уже не охота, а просто убийство – сказал он.31 В Союзгипролесхозе.
1976 – 1982 гг.В 1976 году Багров стал директором Ленфилиала института СоюзГипроЛесхоз, и предложил мне, в числе других сотрудников, перейти туда на должность старшего инженера.
- Вы будете моим человеком, - сказал он. Я не поняла, что это значит. Я никогда не была чьим-то человеком. Я всегда была сама по себе.
Институт Союзгипролесхоз занимался осушением лесов, т.е. их обследованием и разработкой проектов осушения. Летом в переувлажнённых лесах несколько партий в натуре намечали расположение осушительных канав, а заодно - необходимых дорог и небольших мостиков через водотоки. Зимой же составлялись сами проекты. Мне надо было давать почвенное обоснование работам проектировщиков. Зимой мы находились на Невском 41, на чердаке дворца Белосельских-Белозерских, откуда на Невский глядят сверху три круглых окошка. А рядом красуются клодтовские кони. Там было удобно. И даже рядом под крышей помещался стол для пинг-понга, где можно было попрыгать в обед. Здесь мы занимались камеральными работами, а агрохимлаборатория строилась в Шувалово, как раз при мне. (Потом она была снесена при постройке окружной автодороги, которая в итоге там не прошла). Весной мы выезжали в поле.
В институте было шесть партий. Каждая из них состояла из начальника, нескольких инженеров и имела грузовик, необходимый для работы, и вынужденный ездить по всякому бездорожью. Так как полевая работа была сезонной, в мае возле пивного ларька набирали временных рабочих на лето. Я не принадлежала ни к какой партии работая на всех. Потом начальство создало отдельную партию почвоведов. С оплатой приходилось ловчить: ни один рабочий не шёл к нам за полагающиеся 3р. 60 коп. в день – это при том, что жить приходилось в палатке, готовить на костре, и прочее. Они соглашались лишь на 200 руб./мес. – больше чем получала я сама. И чтобы иметь рабочего надо было делать приписки. Приписки делали все начальники отрядов. Это было просто: при рубке визиров под будущие канавы завышали густоту вырубаемых насаждений или указывали растительность на совершенно голых болотах. Т.е. само государство заставляло нас постоянно лгать.
Работали мы с мая до поздней осени, а как-то, помнится заканчивали работу уже в декабре. Потом сотрудники отправлялись на Невский, а машина в Шувалово, в гараж.
С Невского 41 нас довольно скоро прогнали, выделив этаж в доме на улице Куйбышева. Там, как и при постройке гаража, много работали сотрудники. Конечно на самых примитивных работах. Но я заметила, что строительство - это область где можно необыкновенно много жульничать. То, что было достаточно прочным, оформлялось как вновь отремонтированное. Например, как будто перестилался паркет, который был достаточно хорош. Новый был специально закуплен. Этот паркет долго валялся в гараже. Частично его сожгли, а из остального каждый мог забирать его сколько угодно для собственных нужд. Начальство себя не обижало. И когда старший из начальников партий – Деревягин, весь обвешанный благодарностями и премиями, будучи назначен главой ревизионной комиссии подписал правдивый акт, он тотчас был уволен как несоответствующий занимаемой должности.
Первой моей работой в Союзгипролесхозе в 1976 году была работа в Великолукской области, на осушаемом объекте, случившаяся в необыкновенно дождливое время. Тогда нам с рабочим пришлось почти что плавать по лесам.
Ну погода, просто чудо! Дождик не перестаёт
С неба, с веток – отовсюду или сыплет, или льёт.
Все дороги – просто реки, а тропинки – ручейки,
Работяги – человеки загрустили у реки.Но дождались же момента - воя в сотню голосов,
Самосвал из-под цемента выплывает из лесов.
В липкий кузов залезая, счастью верили едва.
- За людей не отвечаю!
- Всё на свете трын-трава!Вот толпа стоит большая, обнимается держась,
Друг на друга налетая, ушибаясь и смеясь.
На ухабах подлетаем, в кузов грохаем опять,
Надпись чёткую читаем: «Запрещается стоять».Вдруг машина встала с ходу у разбитого моста,
Лишь взметнула носом воду и заглохла. Ни черта!
Мы машину подтолкнули, речку вброд перебрели
И в Пустошку катанули - по воде и по земли.Возле пустошинской лужи, заглянув через плечо,
Наш шофёр бросает в кузов: «Слазьте, мойтесь. Это всё!»(Ирина Яновна Селль-Бекман)
В это время любая порожняя машина была обязана подбирать всех попутных пешеходов. Именно поэтому я никогда не забуду, что однажды вечером очень дождливого дня мы с рабочим встретили машину Багрова на шоссе, и он отказался нас подвезти необходимые 10 км.
На лугах Вологодской области.
В том же году мне поручили обследовать луга Вологодской области, где такого наводнения не было. В это время большое внимание было обращено на развитие животноводства и соответственно на улучшение его кормовой базы. Создавались искусственные сенокосы и пастбища, обычно за счёт корчёвки кустарников и мелколесья. Список хозяйств, имеющих такие угодья, мне дали в сельхозотделе области. С ними я и отправилась в путь. Но начала я с обследования естественных лугов, которые располагались в основном в долине реки Сухоны, поперёк которой и приходилось проходить поперечники, от суходольных лугов на коренном берегу до заливных – в пойме и на островах. Кроме почвенной съёмки мне следовало определять и продуктивность лугов, срезая травы на пробных метровках. Это дело рабочего не требовало и поэтому таскать его за собой я не хотела. Легче было самой копать разрезы, нежели заботиться о кормёжке и устройстве жилья для рабочего.
Поперечники приходилось закладывать через определённые расстояния.
Вдоль Сухоны я передвигалась на пароходиках, устраиваясь в нужных местах на случайные ночлеги. Сухона – капризная река. Она судоходна в верхнем и нижнем течении, а посередине, 10 км от Тотьмы до Нюксеницы мелководна. Эту часть пути приходится проходить берегом, причём как раз посередине проходит граница административных районов. Движение в каждом районе тяготеет к центру. И от Тотьмы до Нюксеницы ездят очень редко. Нет даже приличной дороги. Я вылезла в Тотьме из самоходной баржи и спросила не идёт ли кто в Нюксеницу? Откликнулся лишь один парень. Любезно подхватив и напялив на себя мой рюкзак, он пошёл рядом со мной. Показавшийся мне вполне приличным, у первого магазина он сказал: «Зайдём на минутку». Разумеется, я согласилась. Он купил бутылку водки.
- Колька! - обратился к парню продавец, - так ты уже освободился?
- Да. Сегодня!
- А это кто с тобой? Жена?
- Да, жена.Спорить было глупо. Купленная поллитровка не осталась без употребления. У следующего магазина повторилось то же, и мы вышли из селения на лесную дорогу. Отобрать у него рюкзак я не могла, а в нём, кроме почвенных образцов, были все мои документы и деньги.
Не помню, сколько мы шли лесной дорогой, но в первом же селении парень уверенно свернул в какой-то дом, унося с собой мой рюкзак. Было видно, что он уже лыка не вяжет. Мне ничего не оставалось, как попроситься на ночлег в дом на противоположной стороне улицы. Пустившая меня женщина спросила:
- Кто вам Колька?
- Так, случайный попутчик. Но у него мой мешок со всеми документами.Через некоторое время пьяный постучался в двери.
- Выйди, успокой его сказала женщина, а то как бы он ещё не убил мово мужика, как тот домой пойдёт.
Я вышла на крыльцо. Пьяный уже ничего не понимал. Сенокос ещё не кончился и над крыльцом на жерди висели косы. Парень схватил одну из них, и резво спрыгнув с крыльца я ударилась в позорное бегство.
- Отдайте мне мою жену Нюту, заревел дурень, размахивая косой и бросаясь за мной вслед. Но пробежав совсем немного он споткнулся, упал и кажется мгновенно заснул. Пустить меня назад в дом женщине не хотела. Но, как можно сильнее надув щёки я сказала, что прислана сюда из обкома (что было почти правдой), там известно куда я направляюсь и случись что со мною – им это даром не пройдёт (что было, конечно, совсем не правдой). Не думаю что она мне поверила, но на всякий случай пустила в дом, тем более что муж был уже дома – живой и невредимый.
Уж не знаю как это вышло, но поутру у дверей стояла запряжённая телега с мальчишкой-возницей и с приказом отвезти меня куда скажу. А кто-то неведомый принёс мой рюкзак в целости и сохранности. Так что оставшийся путь я проехала с комфортом. Правда мостик через канаву где-то между двумя районами был совсем разрушен и нам с парнишкой пришлось преодолевать его с большим трудом.
Дальше я опять двигалась по Сухоне пароходиками, закладывая поперечники, пока на горизонте не засверкали купола многочисленных храмов Великого Устюга, где в Сухону впадает Юг, давая начало Северной Двине. И я простилась с рекой, обратившись к искусственным лугам.
Отправившись обследовать их по данному мне списку, я обнаружила, что таковых в действительности ещё нет. Существовали только участки, раскорчёванные, осушённые и чем-то засеянные, но это были ещё не луга. Определять их продуктивность было невозможно. Так что я быстренько закончила эту работу и обратилась к другим делам.
Человеческий контраст между Вологодской областью и, только что пройденной мною Великолукской, был разительным. В Вологодской мне говорили: «Смелая однако ты девка! Как ты можешь ходить тут одна?» А хозяйка одного из ночлегов высказалась: «Как ты где попало ночуешь? Вот я бы зарезала тебя ночью, так никто бы и не узнал! Не боязно тебе?». Мне не было боязно, я просто не верила в такую возможность, хотя именно в этой области мне, человеку далеко не трусливому, как раз и довелось первый и последний раз в жизни испытать панический ужас и знаю теперь что это потеря всякого разума.
Разница между областями объяснялась по-видимому тем, что Великолукская была до войны приграничной, и освобождалась от всяких ненадёжных, бандитообразных людей, а в Вологодскую они как раз и направлялись. Там было такое сквернословие, что даже малолетки говорили «Да» в четыре слова.
При всём том Вологда сохранила свои великолепные ремёсла. Вологодские кружевницы по-прежнему славились своим плетением на коклюшках, а Вологодское масло сохранило свою славу до сих пор.
Мне пришлось поработать на лугах в селении Молочное – центре приготовления этого масла и на некоторых других суходольных лугах области за пределами долины Сухоны. С концентрацией животноводства в крупных хозяйствах почвы невыпасаемых суходольных лугов сильно истощились. Меньше пострадали поёмные луга, хотя в их травостои сильно внедрились осоки, а в некоторых местах, особенно на островах, выросли крупные осоковые кочки. Все сенокосы в разной мере нуждались в удобрении. А закочкаренные – в срезании кочек.
Обследование лугов было необычной, никогда потом не повторявшейся работой. Хотя, по-видимому иногда Созгипролесхоз привлекали для обсуждения других, не лесных проектов.
В Невской Горке.
Вспомнилась ещё одна работа, нетипичная для Союзгипролесхоза, но порученная ему и выполненная мной в самом начале моей в нём деятельности. Это было определение водопроницаемости грунтов под существующими уже дорогами селения Невская Горка возле Сиверской. Видимо там собирались улучшать дороги. В Невской Горке находится построенный перед самой революцией завод кварцевого стекла, выпускающий в основном лабораторное оборудование и работающий на привозном сырье. Понятно, буром были взяты нужные образцы, определена их водопроницаемость и результаты переданы заказчику. Но при работе мне запомнились два необычных обстоятельства. Во-первых на дорогах довольно часто встречались большие слитки стекла, величиной до 15-30 см. с острыми гранями. Дымчатые, голубоватые или прозрачные они выглядели как огромные драгоценные камни. Очевидно это были какие-то отходы производства, используемые в хозяйстве для подсыпки дорог. Но выглядели они великолепно, как подарки на День Рождения.
Конечно, на дороге в таком крупном виде они были совсем не подарками, но в доме – другое дело. Я даже утащила парочку домой. Но более интересным оказалось то, что при бурении довольно часто образцом оказывался кварцевый песок. Поневоле приходилось задуматься, случайно ли завод кварцевого стекла был построен именно в этом месте. Когда я с этим предположением пришла к главному лесничему, сказав что неплохо было бы провести подробное обследование запасов – не может ли завод работать на местном сырье он очень сильно огорчился.
- А Вам поручали определять качество местного песка? – спросил он,
- Нет, отвечала я.
- А Вы представляете что станет с этой прекрасной местностью, окажись Ваше предположение правильным?
- Да,- сказала я, подумав. И замолчала. Навсегда.
О дамбе.
Однажды, кажется в 1980 г. (годом я могу ошибиться), меня послали на трёхдневное совещание по обсуждению проекта Ленинградской дамбы. Это было очень представительное совещание, собравшее все институты Ленинграда имевшие отношение к вопросу. Совещание было содержательным, животрепещущим и напряжённым. Большинство выступлений содержали возражения против проекта дамбы, его дороговизны и вреда для залива. Сотрудники технических институтов рекомендовали рассмотреть созданные в Лондоне и других городах Европы системы защиты от наводнений совсем другого типа. Особенно яростно выступали профессора политехнического института. Они предлагали прежде чем вводить проект в натуру, провести его моделирование, как это делается за границей.
Зоологи волновались за жизнь Финского залива. Приводились данные многолетних исследований по этому вопросу, в частности о жизни рыб. Говорили о массовом развитии у них заболеваний, особенно печени, и резком уменьшении поголовья из-за загрязнения залива, даже без дамбы. Отдельно рассматривался вопрос об уменьшении вылова гордости Ленинграда - корюшки. Вдобавок в курортных местах город лишался пляжей.
Все эти негативные явления с постройкой дамбы должны были усилиться. Но защитники проекта остались глухи ко всем возражениям и всё осталось так, как было предрешено при Брежневе. Правда при закрытии совещания ведущая его женщина пообещала, что все мнения участников будут учтены. Но было уже понятно, что этого не может произойти. Уничтожающая критика не допускала частных исправлений. В дальнейшем все мрачные предсказания возражавших против проекта подтвердились. Это было печально. Но конечно главная беда была не в дамбе.
Почвенная съёмка лесов.
Заниматься основной работой в Союзгипролесхозе - почвенной съёмкой в лесах, предназначенных к осушению, мне было легко. Мне нравилось ходить по лесам и болотам во всякое время, кроме совсем уж проливных дождей. Со мной всегда шёл рабочий, копавший почвенные разрезы, а возле речушек и ручейков, ручным буром бурящий скважины до 25 м глубиной - на каждом углу будущего мостика. Он же таскал отобранные почвенные образцы. Проходить приходилось до 20 км в день, и случалось, что мой рабочий мужчина выдыхался прежде меня. С оплатой приходилось изворачиваться. Например вместо 4-х скважин на ручейке фактически бурить одну.
Я любила свою работу, хотя иногда на ней приходилось задерживаться до снегов.
Партия почвоведов.
В одиночестве я работала недолго. Начальство решило создать отдельную партию под моим началом, для чего мне дали инженера и шофёра с машиной, а рабочих я должна была набирать по своему усмотрению. В разное время инженерами были разные люди, каждый сам по себе интересный как личность, но поработавшие со мной совсем немного и ушедшие от меня по разным причинам. Очень хорошим почвоведом стал Латкин. С ним мы прекрасно сработались, но его тотчас выделили в отдельную группу, где и съёли за независимость характера. Дудин был больным человеком (став таким неспроста). Он должен был ежемесячно являться в психдиспансер, и однажды из него так и не вернулся. Иваншин – прекрасно образованный человек трагической судьбы, был уволен за запойное пьянство. Потом вместо опытного инженера мне стали давать молодых специалистов, только что окончивших разные ВУЗ’ы и отнюдь не бывших почвоведами. В большинстве случаев это стало бедствием. Новичков следовало обучать. Я всегда любила и умела учить подростков, но для этого нужно было, чтобы и они хотели учиться.
Первой из вновь окончивших студенток была Валя Майорова – добросовестная, пытливая и скоро ставшая самостоятельным работником. А вместо неё мне дали девицу - спортсменку. Она была каким-то рекордсменом по плаванию на шверботах и вечно отсутствовала, то на соревнованиях, то на сборах, числясь притом на работе, которую приходилось выполнять за неё. А когда она наконец появилась на месте, я попыталась научить её выполнять агрохимические анализы. Сидеть возле неё вечно я не могла и поехала на почвенную съёмку. Когда же вернулась, мне был предоставлен обширный список выполненных анализов. Прочие сотрудники сказали что девицу в основном не видели. На окошке стояли две колбочки с утонувшими в них мухами. К счастью от этой красавицы легко удалось избавиться. Хуже было с двумя другими – Трошкиным и девицей, фамилию которой я позабыла. Первый из них был чрезвычайно любезен ко всем, готов был в рабочее время бегать для кого угодно по магазинам, а жил в тогда ещё не разобранном доме для сотрудников в Шувалово. Я взяла его с собой в лес, он со мной немного поработал и получил отдельный объект, куда и взял командировочное удостоверение. Когда я захотела посмотреть как он работает, то на объекте его не нашла.
- Да был тут какой-то из ваших – сказали мне в конторе. Отметил в командировке прибытие и больше мы его не видели. Зато его постоянно видели возле колонки у дома сотрудников, где он стирал пелёнки. Когда я со всем этим пришла к Багрову, он не захотел наказывать негодяя, сказал что я не умею работать с людьми. К счастью это Трошкин довольно скоро куда-то делся. Гораздо хуже было с девицей, которая была того же сорта, но кроме того что пометила командировку в лесхозе, ещё и остановившись где-то на ночлег, прихватила у хозяев икону. Её сестра жила в Германии и она собиралась её навестить. С этим всем меня таскали в обком, говоря, что я плохо над ней работаю и её никак не наказали. Правда и меня тоже. А директор сказал, что он сам будет ею руководить. Через пару месяцев он дал мне какую-то её карту, сказав, что я должна эту липу проверить и исправить. Суть всего этого в том, что каждый начальник хочет, чтобы всё у него было мирно и гладко, без каких-либо неприятных происшествий. Конечно, потом он избавился от неё, но без шума.
Вот Миша Елпатьевский – добросовестный парнишка скоро сделался очень хорошим работником и я внушала ему, что по маленькому частному вопросу он должен знать больше чем я. Он был этим страшно доволен и горд. Он ещё не знал, что даже небольшое превосходство в чём-либо у многих вызывает неприязнь.
Набирать рабочих весною от Голубого Дуная (пивного ларька) мне было неудобно. Стиль этих временных рабочих был такой. Получив первую зарплату, они моментально превращали её в водку и три дня пьянствовали совершая всевозможные безумства вокруг своей палатки в лесу. Потом они становились прекрасными рабочими, всецело зависящими от начальника партии, который покупал им продукты, вычитая их стоимость перед расчётом следующей зарплаты, когда история повторялась. Что было удобно в лесу, то было невозможно мне. Часто переезжать по случайным ночлегам с таким контингентом было немыслимо. Поэтому летом я старалась брать на работу молодых людей. Рабочими у меня перебывали дети всех моих знакомых и друзья сына – Миша Семёнов, Сима Полозова, Миша Волков и многие другие. Те что не достигли 18-и лет имели право на 6-часовой рабочий день, но не претендовали на это. Компания получалась трудолюбивой и весёлой, хотя ребята не очень любили готовить пищу и мыть посуду. По осени школьники увольнялись. Очень хорошо если удавалось нанять лесника с которым не надо было заботиться о его пище и жилье. Наоборот, он сам мог предложить мне и то и другое. Один из них даже сбраконьерил мне рябчика. Я впервые в жизни ела эту маленькую птичку.
Если же не удавалось нанять лесника, мне давали одного из рабочих из работающей поблизости партии. Тех самых.
Помнится по окончании сезона один из таких оказался в казённых резиновых сапогах. Не давая ему расчёта я ходила в магазин покупать ему обувь, чему он всеми силами сопротивлялся.
Словом, в почвенной партии были свои специфические заморочки. Так я и составляла почвенные карты до самой своей пенсии. Работали мы в самых разных областях Северо-Запада. Частью на западе, но больше всего в восточной части Ленинградской области - Вознесенском, Ефимовском и Лодейнопольском районах.
Все составленные мною почвенные карты с объяснительными записками к ним необходимой частью вошли в соответствующие проекты и интересны только специалистам. Здесь я хочу рассказать о том, что не относясь непосредственно к почвенным работам показалось мне примечательным.
Эпизоды.
В Ефимовском лесхозе мне досталось обследовать Долгое болото – неширокое, но очень длинное.
- Я довезу вас до края на мотоцикле, сказал лесник. И я сдуру согласилась.
Лишь приехав на место, мы сообразили что с мотоциклом на болоте делать нечего. Лесник уехал домой, а я с буром пошла по болоту одна. Болото оказалось неглубоким. Неторопливо идя с работой, к вечеру я по расчётам оказалась недалеко от деревни. Солнце садилось. Вдали заревел медведь. Надо было выходить на берег. Как всегда окрайки болота оказались более обводнены. Сколько я не совалась – везде было топко. Проходу не находилось. Закат догорал. Надо было вылезать. И я решилась идти напропалую. Идя к берегу я почувствовала как всё более шатким становится подо мною торф. Наконец он зашатался совсем уж неприятно. До берега оставалось всего метров 15 – 20 – рукой подать. Возвращаться было поздно. У моего двухметрового бура была деревянная рукоятка - сантиметров 50. Я перевернула бур, уперла его в торф на манер спортивного шеста и прыгнула на кочку как можно дальше. Та сразу же стала тонуть. Отступать было невозможно. Перекинув бур как можно дальше, я прыгнула опять и снова кочка стала погружаться. Следующие были не лучше. Торопясь изо всех сил я перепрыгивала с одной тонущей кочки на другую, ничего уже не понимая, пока не достигла сухой земли. Рядом лежало бревно. Я сразу села на него. Как же меня колотило!
Начинало темнеть когда я смогла встать. Поле действительно было недалеко. Я пошла по нему, медленно приходя в себя. Видимо выше находилась деревня. Поднявшись по склону я наткнулась на длинный забор из вертикально поставленных толстых прутьев. Обходить не было сил. Да простят мне хозяева участка, но я нахально раздёргала в заборе дыру и пролезла в огород, а там и на улицу деревни. Послышалось стрекотание мотоцикла. Это мой лесник ехал включив фару.
- А я уже стал беспокоиться, – сказал он.
Если бы он знал!- Откуда Вы пришли?
- Оттуда, - махнула я рукой.
- Странно, - сказал он, - там у нас никто не ходит. Тропа на болото находится в другом конце деревни…- Да, медведи у нас водятся, - сказал он за ужином. В прошлом годе к женщине собиравшей клюкву привязался медвежонок. Она побоялась грубо его прогнать – рядом должна была находиться мать, и побежала домой. А он не отставал, всё совался ей мордочкой в руки, и все их обслюнявил. Еле она от него убежала.
Я рассказала леснику что встретила на болоте странный остров, на котором что-то всё время неприятно хрустело и шуршало, а засохшее дерево махало голыми ветвями. И я не рискнула зайти на этот остров.
- Это курба, - не удивился лесник.
- Что значит курба? - переспросила я. Так называлась одна из окрестных деревень.
- Опасное место. Бывает что в густой чаще засохшее и сломавшееся дерево зависает на ветвях живых, и качается на них, скрежеща, и постоянно угрожая сорваться. В курбу лучше не заходить.На следующий день мы пошли в другую сторону болота. На встретившемся острове меня удивила идущая среди чащи прямая безлесная полоса, шириной метра полтора, похожая на дорогу.
- Это и есть ледяная дорога, - сказал лесник.
- Как так ледяная? Зачем?
- Её специально заливали зимой, чтобы вырубленные брёвна по одному трелевать лошадью за верёвку, привязанную к хомуту.Я не поинтересовалась тогда как такая дорога делается, а теперь уже и не узнаешь.
Теперь Долгое болото осушено и его пересекает оживлённая автодорога.
Помнит ли кто-нибудь сейчас о том, что в наших широтах реки берут начало из болот? Но что реки мелеют – удивляются многие.
В Лодейнопольском лесхозе, ещё при работе на питомнике мне запомнился памятник на Свири, почти напротив железнодорожной станции Лодейное Поле.
В этом месте в войну финны пытались форсировать Свирь. И наши войска с большими потерями остановили их. Тут и был поставлен памятник. Выглядел он так. На большой мощёной камнем площадке стоял огромный белый памятник Сталину, а по углам этой площадки располагались четыре группы разных типов войск, артиллеристы с пушкой, пехотинцы с ружьями, лётчики с самолётом и моряки морской пехоты. Памятник производил сильное впечатление. Но когда через много лет я явилась на то же место, вместо фигуры Сталина высилась громадная стамеска, на которой была вырезана история этой битвы, а на углах площадки не было ничего. Куда же подевались группы? – изумилась я. Да вот приехала какая-то машина с железной петлёй, их всех похватали за головы и куда-то увезли. Вот так мы относимся к воплощённым воспоминаниям. Очень жаль. Памятник производил впечатление именно своей необычностью.
Очень поучительным тут же оказался контраст. Нападавшие финны артиллерией разрушили вокзал и окружавшие его строения. Но стоявший перед вокзалом памятник Ленину сохранился без единой царапины. На сей счёт был особый приказ Маннергейма. Ленин дал Финляндии независимость.
Большое Стремление.
Я забыла какое это было лесничество, но такое название носила деревня на Сойкинском полуострове, в которой жил работавший со мною лесник. Он безропотно копал шурфы, бурил скважины и таскал образцы, пока однажды не сказал: А завтра я не смогу пойти с вами работать. Завтра 1 сентября.
- Первый раз в первый класс, - съехидничала я.
- Вот именно, ответил он. Поведу дочку впервые в школу.
- Но может тогда попозже пойдём работать?
- Ничего не получится, я должен с ней поехать.
- На школьном автобусе?
- Нет на рейсовом. Школьный автобус ради одного ребёнка не ходит, раз есть рейсовый. Но этот приходит к школе за полчаса до её открытия. Да и обратно его рейс не совпадает с концом занятий. Мне надо будет ей всё показать и объяснить. Так что придётся её ждать. Да это ещё хорошо. Нынче в школе первой ступени набралось 10 учеников, что позволяет держать учителя. Если в будущем году старший уйдёт во 2-ю ступень, а новых не поступит, школу закроют, а детей переведут в райцентр, в интернат. Мы не хотим отдавать дочку в интернат. Тогда нам придётся бросить дом и перебираться в райцентр. Так уже поступили некоторые из наших деревенских. Только продавец магазина сердится, теряя покупателей и грозит уволиться, из-за всё уменьшающейся зарплаты. На его место никого не найдёшь. И тогда магазин закроют. А это значит…
- Понятно, сказала я. Вот это действительно большое стремление.В нашей кочевой жизни, при работах экспедиции нередко случалось устраиваться жить в брошенных школах и магазинах послевоенной постройки с выбитыми окнами и дверями и полуразобранными крышами. Почему они опустели? Вот и ответ. Поневоле вспомнишь о ЦПШ, бывшей при каждой приходской церкви, сколько бы детей в неё не ходило. И о сменивших церкви ЗАГС’ах, выполнявших лишь одну церковную, скорее формальную, чем нравственную функцию.
Одной из моих последних работ была работа в Токсовском лесхозе, которая запомнилась мне по причине своей необычности.
Государева дорога.
При работе в Ройкинском лесничестве лесхоза, возле одноимённого озера, в пустынном лесу я услышала монотонный стук.
Как будто кто-то заколачивал гвозди. Пройдя немного, я вдруг увидела стоящий на земле, и казавшийся оттого очень высоким корабль. Корабль в лесу! На нём работали люди – строители. Обойдя кругом, я увидела, что это не корабль, а только половина.
- Что это такое? – удивилась я.
- А здесь будет киносъёмка фильма «Государева дорога». О том как Пётр сухим путём протащил с северных верфей в Финский залив военные корабли.Вскоре со всего лесхоза собрали лошадей. Понаехали актёры. Поставили палатки, заполненные барабанами, ружьями, костюмами, всевозможной амуницией. Появился второй кораблик, величиною с большой стол, снаряжённый стреляющими пушечками и многое другое. И мы стали свидетелями съёмки одного из эпизодов фильма.
Корабль двигался по суше, влекомый лошадьми, которых вели под уздцы крестьяне в колпаках и сермяжных балахонах. А рядом шли войска в зелёных мундирах. Скакал на коне Пётр I (актёр Золотухин), шёл строитель голландец с каким-то мальчиком, волочился нищий слепец с поводырём, а на сосне висел казнённый. И все крестились проходя мимо. Корабль двигался на самом деле. Только его тащил тросом спрятанный вдали трактор, а неумелые люди погоняли лошадей так, что они в основном пятились. Но всё вместе было очень интересно. Потом маленький кораблик плюхнулся в озеро и выстрелил из своих крошечных пушечек, возвещая об окончании пути. А большой двигался за ним. Получалась далёкая перспектива. Так нам всё это и запомнилось.
Почвенная съёмка в этом месте проводилась как везде, хотя само лесничество было очень примечательным. Возле его конторы было множество всяких резных фигур сказочных персонажей, а вокруг искусственного озера (карьера) с зелёной почему-то водой, носившего название "Изумрудное" было тоже понастроено множество всяких красивых скамеечек, домишек и зверюшек. А на территории был даже зубровник.
Позже при работе мне ничего примечательного не встретилось. Если не считать, что на последнем объекте мне пришлось наткнуться на совершенно безобразные злоупотребления второго нашего почвоведа - Колоштивиной, работавшей отдельно от меня на совсем других объектах и к тому времени уволившейся. но об этом говорить не хочется. Но хочется особо упомянуть о нескольких встретившихся мне в институте людях.
32 О некоторых интересных людях.
Ольга Степановна Выдрина.
Ольга Степановна Выдрина, все чужие неприятности воспринимала как свои собственные. Я уже говорила о том, как она выручила меня в самое трудное время.
Не помню, была ли она уже тогда заведующей лабораторией гербицидов. Но прекрасным, необычным человеком она была всегда. Удивительно как странно повторяются поступки и как ценна помощь, которую не просишь и не ждёшь. Ведь точно также, за 20 лет до того, в очень тяжёлое для меня время пришла мне на помощь совсем чужая тогда для меня Катя Полозова, избавив меня от многих бед.
С Ольгой Степановной мы познакомились и крепко подружились. Её муж Феодосий – агроном институтского хозяйства, был ей под стать. У них было двое сыновей, примерно Алёшиного возраста. Одно время мы жили у них в деревянном домике на берегу реки Оредеж. Потом мы постоянно чувствовали её готовность оказать поддержку в любом трудном случае. У меня нет слов, чтобы выразить меру благодарности Ольге и её семье. Когда наконец в Белогорке открылся детский садик, наши дети, в том числе Миша Семёнов, стали вместе ходить в него. Это тоже нас сплачивало.
Иногда детей возили к нам в Ленинград, ради экскурсий или походов в театр.
Жена Виктора Анатольевича была в то время педиатром. Она была прекрасным безотказным человеком. Я помню как иногда, по ночам, когда вдруг плохо становилось Алёше я бегала через реку к ней домой и она никогда не отказывала в помощи (И конечно не мне одной). Вся наша компания обменивалась интересными растениями. У меня до сих пор растёт виноград, подаренный мне Зоей и Сашей Небольстными тогда, когда в Ленинградской области он был ещё очень большой редкостью.
Скоро Выдриным дали квартиру в новом доме и в ней мы вместе отмечали все праздники в постоянной компании с Семёновыми и Небольсиными – тоже очень славными людьми, увлечёнными своим делом. Вместе нам было весело. Особенно запоминался Новый Год. Иногда к нам присоединялся Седяков, поющий детские песенки под ёлкой. Помнится под утро, после новогодней ночи, мы как ребятишки возились в снегу, Виктор - тогда уже директор, успешно боролся со всей компанией одной левой. А наши подросшие дети веселились в другой квартире сами по себе. Хотя я давно уже работала в Ленинграде, но на праздники мы всё равно приезжали к Выдриным и об этих праздниках у нас остались самые светлые воспоминания. Встречать в этой компании Новый Год мы перестали лишь тогда, когда Виктор Анатольевич и Майя Титовна переехали в Пушкин. Но дружеские отношения между нами сохранились.
Через много лет, когда я уже работала в Ленинграде, при каких-то трудностях Алёша жил у Выдриных довольно долго. А когда он однажды удрал из дома на восемь дней и я не знала куда он подевался, именно Ольга приехала ко мне на несколько дней для поддержки. И всё это делалось самым деликатным образом. Происходило как бы само собой.
Настало время когда люди стали возвращаться к религии. Ольга Степановна занялась богоискательством. Она читала книги самых разных течений и даже подарила мне книгу на эту тему «Роза ветров».
- Зачем столько хлопот, - сказала я ей, - ведь вас при рождении крестили в православие, а ваши родители похоронены на православном кладбище. Чего же искать?
Наверно она и сама пришла к этой мысли, и стала посещать православную церковь в Гатчине. Ходить в восстановленную к тому времени Белогорскую церковь ей казалось неудобным. Но со временем, когда туда стали ходить институтские сотрудники, она переключилась на Белогорку. Может быть этому способствовало несчастье. В один год в октябре у неё умер муж, с которым они были очень дружны, а 31 декабря застрелили (вероятно из-за денег) её старшего сына Павла, оставив сиротами двух старших школьников.
Ольга Степановна стала очень религиозна. Она ежеутренне ходила в церковь, выполняя все положенные в ней ритуалы, а после литургии убирала храм. Она захотела окрестить меня, и это произошло в Белогорской церкви, причём она стала моей крёстной матерью. Как таковая она старалась влиять на моё религиозное поведение – конечно как всегда очень деликатно и не навязчиво.
Относясь с большим уважением к религии, как основе нравственности человека я не отношусь с должным вниманием к её внешней обрядности, хотя и понимаю, что на ней то всё и держится. Но по мере сил я стараюсь не огорчать свою крёстную мать.
Самым главным религиозным последователем Ольги Степановны оказался её внук Арсений. Школьником и студентом он почти еженедельно служил в Белогорской церкви служкой в алтаре. Со временем, после окончания института, защитой кандидатской диссертации по осетинскому языку, женитьбой и при постоянных командировках на Восток и в Африку он уже не имел возможности ездить в Белогорку из своей Гатчины, но остался глубоко верующим человеком.
В 2012 году у него родился второй ребёнок – дочка и как раз 31 декабря - в день смерти его отца Павла Выдрина. В настоящее время Ольга Степановна в своей Белогорке очень одинока. Её сын Валентин – африканист – профессор Сорбонны в Париже а все выученные им внуки (кроме Артёма) стали лингвистами. Они очень занятые люди. И каждый из них очень много бывает за границей в соответствии со своей специальностью. Светлана – в Греции, Александра – во Франции и Африке.
Белогорские друзья Ольги Степановны состарились или поумирали, а сама она стала плохо видеть, и порой не узнаёт лица старых друзей. Выезжать одна из Белогорки она не может. Осталась старая привязанность к садоводству, и она возится на своих грядках не всегда легко умея найти дорогу домой. Но растут растения которые в ней нуждаются. И всё-таки это поддержка.
Дудин.
Нет это не поэт, а однофамилец - инженер какого-то почтенного учреждения, вероятно, высокооплачиваемого, быть уволенным из которого никому не хотелось. Он был нормальным, в меру пьющим мужчиной. При каком-то преобразовании учреждения новому начальству потребовалась штатная единица, и оно без какой-либо причины уволило пожилого специалиста, приближающегося к пенсии, и обременённого многочисленным беспомощным семейством. Дудин решил заступиться за беднягу. Понимая, что подавать жалобы в Ленинграде бессмысленно, он поехал с этим в Москву. Возвращаясь, он увидел у своего подъезда "скорую помощь". "Кто-то заболел на нашей лестнице" - подумал он. Но машина пришла за ним. Его взяли под белы рученьки и отвезли в «Кресты». Женский корпус знаменитой тюрьмы был в это (Хрущёвское) время превращён в психдиспансер. Там ему сделали укол, от которого, как он рассказывал, казалось что мозги в голове завязываются в узел.
- Будьте осторожны, сказала ему молоденькая девушка – врач. Я и так совершила нарушение, вколов Вам половинную дозу. При полной, Вы могли бы полностью потерять разум. Так что не сопротивляйтесь, не спорьте и не буяньте.
Некоторое время его лечили, а как психбольного - уволили с работы. Так он попал в Союзгипролесхоз, в мою партию почвоведов. Он был обязан ежемесячно являться для наблюдения к психиатру, который в любое время мог положить его в стационар.
- Как Вы пошли на такую работу? – спросил он однажды девушку.
- А очень просто. По окончании института мне, как отличнице, первой предложили выбор из имеющихся объектов: какие-то поликлиники, больницы в разных местах области и номерной объект в Ленинграде. Там надо было только подписать обязательство о неразглашении секретов. Мало ли секретов на свете? Но потом объект оказался тюрьмой. Обратного пути уже не было.Конечно Дудин стал не вполне нормальным человеком, и порядком попортил мне кровь, хотя я вполне ему сочувствовала. Помнится однажды в Засвирье мы разошлись во мнении какую из бесчисленных тропинок в сосновом бору следует считать изображённой на карте. И не согласный со мной инженер развернулся и ушёл. Ну и пусть. И я стала работать одна. Но к вечеру обнаружилось, что он уплыл через Свирь на нашей лодке, оставив меня в глупом положении на том берегу. Река была пустынна и я больше часа стояла у воды, прочёсывая затылок. К счастью, появилась одинокая лодочка с прогуливающейся парочкой, докричавшись до которой, я упросила их перевезти меня через Свирь.
Дудин исчез от нас как-то незаметно. Можно только гадать о его судьбе.
Иваншин.
Позднее в моём отряде работал Иваншин. Он тоже достался мне случайно. Это был высокообразованный человек, работавший непосредственно в атомной промышленности. Он рассказывал нам как работая необыкновенным образом переодевался и прочее, непонятное неизвестным этой области людям. Вероятно его выгнали за пьянку. Это был человек трагической судьбы.
Во время Великой Отечественной Войны он младенцем попал под обстрел, и осколок снаряда попал ему в грудь. В результате ранения и лечения он лишился половины лёгких и рёбер, так что его фигура приобрела форму серпа. Страшные ранения младенцев не были редкостью во время войны.
- Почему Вы такой кривой? – спрашивали его порой неделикатные собеседники.
- А мне так нравится, отвечал он обыкновенно.Молодое поколение не любит сочувствовать несчастьям предыдущего.
Разумеется у него не было семьи, да кажется и родных тоже уже не было. Будучи человеком умным и интересным, ко мне он попал уже законченным алкоголиком, вполне соответствующим временным рабочим наших партий и шофёру нашей почвенной группы. Т.е. любые деньги он пропивал дотла и тогда его следовало кормить. Человек трудолюбивый и весёлый, он был моей поддержкой, когда трезв.
- Не знаю как быть – говорила я. Вечером в субботу один из рабочих, ничего не сказав, укатил на мотоцикле. Кончается воскресенье, а его всё нет.
- Не волнуйтесь, говорил Иваншин, - человек молодой. Пошёл по лебедям, утром в понедельник вернётся. И он был прав.Но был он запойным алкоголиком. Помню как он стоял передо мною на коленях, выпрашивая денег на водку по случаю дня рождения, который случался у него что-то уж слишком часто. Это было неприятно, но денег я не дала. Тогда он умудрился добыть денег у хозяина нашего жилища, уверяя, что эту сумму я ему верну. И конечно, мне пришлось это сделать.
Став состоятельным он с шофёром Скакуновым, тоже выпивохой, вознамерился в то же воскресенье ехать за водкой в Эстонию, по Таллиннскому шоссе. Скакунов был уже здорово под мухой, и я сказала что не дам ключей от машины.
- Это не беда, сказал шофёр. Я обойдусь канцелярской скрепкой.
У меня были огромные гвозди, и к каждому из скатов четырёх колёс я приставила по одному. Плохо соображающий Скакунов пошёл за мной, укладывая гвозди на землю. Просто взять их себе он не догадался. Так мы и ходили с ним друг за другом вокруг машины.
Ребята рабочие, стоя неподалеку с интересом наблюдали за бесплатным представлением. Наконец, ему надоело. Он схватил меня и поднял вверх, говоря что относится ко мне самым лучшим образом. Тут вдруг он упал и остался лежать, кажется сонный, умудрившись сперва поставить меня на землю. Так они никуда и не уехали.
При первой возможности Скакунов с Иваншиным выкапывали на поле корзину моркови и тотчас продавали её у магазина. Приходя в сельские магазины за водкой, Иваншин мог украдкой стащить с прилавка горсточку конфет…
Куда он пошёл после того как его уволили от нас за запойное пьянство – мне неизвестно. Его жаль.
Во время работы в институте мне пришлось пережить несколько приключений, не относящихся к делу, но произведших на меня сильное впечатление.
33 Незабываемо острые приключения.
Ранула.
После долгой канители мне удалось устроиться в ВИЗ’р на интересную работу. Но вскоре мне захотелось запломбировать зуб – желание довольно естественное. По этому поводу мне вспомнилось стихотворение моего хорошего знакомого:
В дали космической, бескрайней
Едва колышется эфир,
И окружает нас случайный,
Такой случайный, странный мир.Случайно наше появленье,
Набор работ, ошибок груз.
Случайны взлёты и паденья,
Случаен с женщиной союз.Случайны бездны и открытья,
Случайны радость и беда.
И все случайные событья
Не перечислить никогда...
(Пётр Войцеховский)Сидя в пыточном кресле стоматолога, я неосторожно попросила: «Там во рту у меня вскочил какой-то прыщик, отщипнули бы Вы его мне, заодно уж!».
- О-о-о-о! – сказала докторша. Это ранула! Никогда раньше не встречала.
- Мария Ивановна, идите, посмотрите - вот ранула!
- Да-а-а! - сказала Мария Ивановна, и я никогда её не видала. Надо удалять.
- Ну так валяйте – согласилась я.
- Нет мы сейчас этого сделать не можем, но мы вас назначим и Вы придёте в другой день.И они выписали мне назначение на 9 декабря. Это был день рождения моей сестры.
- Ну что ж – подумала я, с утра отпрошусь в поликлинику, потом схожу на работу, а вечером поеду поздравлять Наташу.
Когда утром 9-го я пришла в назначенный кабинет, в нём стоял высокий узкий стол, застеленный белым.
- Что это? - удивилась я,
- Так ведь операция. Ложитесь.Человек дисциплинированный, я легла не подозревая ничего худого. Тотчас мои руки и ноги прихватили к столу защёлками. Это мне не очень понравилось, но было поздно.
Вошла группа студентов в белом с марлевыми повязками на лицах. Студенты мединститута практиковались на базе больницы Эрисмана. Они тихо шли по комнате, полукругом окружая катафалк. Профессор (или не профессор) прочёл краткую специальную речь, которая была мне совсем не интересна.
- Раскройте рот, и высуньте язык - и крепкая рука, почему-то без перчаток, ухватила мой язык. Одновременно между челюстями мне всунули распорку. Тотчас куда-то с хрустом воткнулся большущий шприц и всё во рту окаменело. Затем доктор проткнул мой несчастный язык цыганской иглой со стерилизованной дратвой.
- Тяните, приказал он самому юному из студентов и тот подошёл трепеща. Язык оказался необыкновенно длинным. Затем заскрежетало – это он отрезал «уздечку» - связку, ответственную за то, чтобы в обычной жизни человек не проглатывал свой язык.
Доктор кромсал меня, объясняя свои действия зрителям.
- Сейчас вскроем покровы над ранулой. Что-то захрустело – Хм-м-м.
- Теперь уберём сосуды и увидим ранулу.
- М-м-м-да!
- Сейчас удалим эти нервы над ранулой, чтобы этих нервов не было.
- Ы-ы-ы – замычала я, не желая расставаться со своей собственностью.
- Очевидно отходит наркоз. У больной появились боли. Давайте второй шприц.
- Ы – начала я, и тут же заткнулась. Теперь уж лучше было молчать.Не знаю как долго это продолжалось. Время как-то сместилось. Помню только что ряды зрителей редели, а глаза самого младшего становились всё более круглыми и даже чуточку выпученными. Очевидно, студенты были в операционной новичками. И ещё помню как большой палец врача, весь в редких, но очень чёрных волосках, полез куда-то глубоко в мой рот и потрогал что-то по ту сторону уха.
Наконец мне пришили на место всё отрезанное. Правда язык несколько криво. С меня сняли саван, вынули распорку, отцепили защёлки и я смогла встать.
- Приходите через неделю, сказала мне медсестра, выписывая какую-то бумажку.
Было приятно почувствовать себя на свободе.
Выйдя на улицу, я поняла что совершенно не хочу на работу, и отправилась домой. Мне было хорошо, тепло, хотя стояла зима. Ко мне зашёл приятель, и мы с ним беседовали о разных вещах. Он ушёл, а мне очень захотелось есть, но готовить не хотелось. Добросердечная соседка сварила мне крутую перловую кашу, но засовывать её оказалось некуда. Весь рот занимал язык. Под вечер стало жарко. Оказалось, это температура 40°. И я поняла, что день рождения Наташа будет праздновать без меня. Утром, поглядев в зеркало, я увидела страшную рожу. Рот был широко раскрыт и его целиком заполнял распухший слюнявый язык.
Пришедшая утром на вызов терапевт сказала, что это не её профиль, а надо обращаться туда, где оперировали.
- Через неделю? А температура?
- Ну, примите жаропонижающее, бестрепетно заявила жрица Панацеи, уходя.Мне предстояло в будущем пережить ещё много неприятностей и я не хотела упускать такую возможность безвременно покинув этот мир. Водитель вызванного такси, увидев чудовище захотел удрать, но я крепко держалась за дверцу. Тогда он всё-таки довёз меня до входа на территорию больницы. Ходить и говорить я почти не могла. Снежные дорожки парка на территории были скользкими, а нужный корпус далеко. Держась за решётку калитки я увидела почти бегущего молодого мужчину. Отпустив калитку, я молча вцепилась в него, и он, испугавшись, перешёл на крупную рысь. На нужном повороте встретился другой. В вестибюле корпуса не было никого. На шум двери вышла девушка и стала меня выгонять: «Приёма нет, у меня записи нет, мест в корпусе нет, и пусть я убираюсь вон!!!».
Неподалеку стоял диван. Я рухнула на него и предоставила дальнейшее судьбе. Кто-то приходил, что-то говорили, ссорились, ругались, возмущались. Выгоняли меня. Мне стало всё равно. Я сказала только: «Если хотите, отвезите меня домой на скорой». Но на это не пошли. В итоге я оказалась на больничной койке, сперва в коридоре, потом в палате. Вероятно, это спасло мне жизнь. Две недели по нескольку раз в день меня кололи новым тогда пенициллином. На третий день мне принесли даже протёртый суп (до того был общий стол). Ежедневно перед едой в стопочке мне приносили хлористый кальций – довольно противное, едкое лекарство. Это вызывало зависть палатной соседки.
- Везёт же тебе – говорила она.
- Да это совсем не водка – объясняла я.
- Да ладно уж, не ври. Я ведь понимаю. Дай мне хоть разок. Я потихоньку, никто не увидит.Убедить её было невозможно, и однажды я согласилась. Боже мой, как она ругалась. Наконец колоть меня перестали, и я выписалась домой почти совсем живая.
С работы меня уволили – я не проработала испытательного срока. Дальше я опять висела на телефоне, разыскивая себе дело, а мама давала мне деньги на прокорм. В феврале 1950 года я устроилась лаборанткой на первую в своей жизни постоянную работу.
Будьте осмотрительны с медиками друзья!
Панический ужас.
Дело было так. Для обследования искусственных лугов я вечером я поехала из Вологды в ближайший колхоз «Память Ильича», с расчётом найти в конторе председателя, распределяющего работы на следующий день, договориться с ним о рабочем, обосноваться в указанном председателем доме, переночевать там и с утра приступить к работе.
Автобус прибыл к конторе часов в шесть. На крыльце мужчины направляли косы. Кто-то ещё кончал отбивать косу.
- Где тут председатель?
- А что вам? Я с мужиками иду косить по росе.
- Да вот я командирована обследовать ваши культурные луга и пастбища. Нужен ночлег и рабочий.
- Да какие у нас пастбища? Это только на бумагах числится. Мы только раскорчевали и осушили участок. Только весной подсеяли травы под рожь. Сейчас она дозревает, пора убирать.
- А далеко участок?
- Да тут, сразу за конторой.
- Ну так я у вас не задержусь, но раз уж заехала почву у вас всё-таки посмотрю. Пусть кто-нибудь покажет мне участок и выкопает один почвенный разрез.
- Ладно! Петька проводи барышню на новое поле и сделай там, что ей нужно.И полупьяный Петька, любезно взяв мою лопату, отправился вперёд.
Рожь была в человеческий рост. Испортив необходимую площадь ржи мы общими усилиями создали стандартный разрез, после чего я бросила поперёк него лопату, села на неё, свесив ноги, и принялась описывать разрез и отбирать почвенные образцы, засовывая их в рюкзак. Ещё не успела я вылезти из ямы как Петьке стало скучно. Вероятно ему вспомнились «Коробейники: Распрямляйся рожь высокая, тайну свято сохранив». Не долго думая он толкнул меня в плечо, опрокинув на землю. Вскочив как на пружинке, я со всего плеча влепила ему отличную затрещину, и тотчас получила равноценный ответ. Не устояв на ногах я со всего роста упала на спину. Но через плечо у меня висела толстенная ветеринарная сумка со всем моим имуществом, которая качнувшись встала дыбом. В этой сумке находились овечьи ножницы, необходимые для срезания укосов трав. Они были длиннее сумки и наточенное остриё торчало из неё вверх сантиметров на пять. Вот на него-то я и упала спиною. Не знаю во что они там воткнулись, но тут на меня напал бессмысленный, всё поглощающий ужас. Непонятно, чего мне было так пугаться, скорее следовало пугаться Петьке. Ужас совершенно исключающий даже намёк на разум одолел меня. Видимо в нём был повинен укол ножницами. Схватив рюкзак и лопату, я круто развернулась и рванула к шоссе. Вновь освоенное поле всё было пересечено валами выкорчеванных деревьев. Каждая полоска ржи была с двух сторон окаймлена валом выкорчеванных растений и камней и, проложенной рядом, полной водой канавой. Всё выкорчеванное густо заросло малиной и крапивой и поперёк всего этого, ничего не разбирая, ломая палки, обдираясь и обжигаясь, топча рожь с хрустом и треском я неслась прямо к зареву заката, не соображая и не чувствуя. Сзади что-то вопил вероятно протрезвевший Петька, пугая меня ещё сильнее.
Трррах! Хрумп! Плюх! Одна за другой пролетали клетки поля. Вот уже и мелкий ельник, окаймляющий шоссе. Проломившись сквозь него по прямой я вылетела на дорогу и тут же передо мной затормозил грузовик, полный мужиков. В то время существовало правило для порожняка – подбирать всех попутных странников. Мужики кричали что-то, вероятно «садись скорее!». Но я круто развернулась и ринулась назад в ёлки. Машина ушла и я остановилась, начиная приходить в себя. Было тихо и пустынно. Закат догорал. Струйка крови на спине неприятно щекотала кожу. Мои руки и ноги щипало от ссадин и крапивы, а морда, оказывается, была вся в слезах. До Вологды с её гостиницами было 12 км. Надо было где-то ночевать. Найти председателя было невозможно. Я пошла по шоссе, подымая пыль и размазывая её по лицу. Скоро я встретила ту же деревню. В первом же доме я попросилась на ночлег. Но моя внешность не вызывала ни доверия ни сочувствия. Я получила решительный отказ и не сделав второй попытки решила идти в Вологду пешком. Ведь могла же оказаться попутная машина или даже автобус.
Вызвездило. Я шла, но по дороге ничего не попадалось. И вот дошла до развилки. Стало непонятно, какую из равноценных дорог следует предпочесть. На всей необъятной равнине не было ни огонька. Чёрная августовская ночь мигала мохнатыми звёздами. Иногда темноту прорезала падающая звезда. Вокруг царила оглушающая тишина. Ни ветерка, ни шороха. И я вдруг почувствовала что страшно устала. Хотелось лечь тут же, прямо на землю и уснуть. Вдоль дороги стояли копёжки сена. Вот это как- раз для меня, - подумала я. Провертев в ближайшей из них дыру я залезла в неё. В норе оказалось не очень уютно. Мой лёгкий сарафан не защищал от всяких колючек-щекотучек, которые лезли на спину и бока со всех сторон. И вдобавок там было не очень-то тепло. Снаружи было тихо, а внутри копёжки шевелился прохладный ветерок. Кутаясь в собственные руки я задремала. И тут тишину прорезал пронзительный скрип немазаной телеги. Он затихал и возникал вновь, постепенно приближаясь. И наконец, где-то, как казалось совсем близко, чётко прозвучал мужской голос: «Давай Мишка наваливай и эту копну!». Я чётко представила втыкающиеся в копну железные вилы и мгновенно вылетела наружу. Поблизости телеги не было. Очевидно, в тишине звуки разносились далеко. Теперь я опять стояла у развилки, не зная как поступить. Очень скоро из-за дальнего бугра появились горящие фары. Огромный лесовоз с прицепом тащил длинные брёвна. Я проголосовала. Он встал.
- Садись, высовываясь из кабины сказал пожилой шофёр, открывая дверцу. Осторожнее!
Под ногами гремели бесконечные пустые поллитровки.
- Однако смелая ты, девка – сказал он через некоторое время, и я вспомнила слова женщины о ночлеге.
- Куда это вы? - спросила я как можно бодрее, когда он вдруг свернув с шоссе на узкую просёлочную дорогу и остановил машину.
- Да тут объезд, сказал он не очень убедительно.Подошёл второй такой же лесовоз, и тоже встал.
- Почему стоим? – спросила я преувеличенно бодро.
- Да вот хотим посмотреть как спутник пролетает. Ну как Вася?
- Да ничего. Поехали.Только потом я подумала что вернее всего они везли ворованный лес. Очевидно, было не так уж поздно, просто в августе очень рано стемнело. Проехав ещё немного он опять остановился сказав мне: «Всё. А вот и автобус – последний. Бегите!». Действительно, ярко освещённый городской автобус разворачивался неподалеку. Я не успела совсем чуть-чуть и последний автобус ушёл. Надо было как-то добираться до гостиницы в темноте неизвестного города. Надо было у кого-то спросить дорогу. Но в глухую пору редкими прохожими были только пьяные мужики. Первый же спрошенный мною крепко схватил меня за руку со словами «Пойдёмте я вас провожу!». Не очень уютно чувствуя себя в крепких руках, я изображала радостное оживление, пока он, теряя бдительность, не ослабил хватку. Тогда я удрала от него, избавившись от неприятного эскорта. Так повторялось несколько раз, пока я не добралась до цели. И когда наконец ранним утром я открыла дверь гостиницы, то была уже в совершенном изнеможении.
- Мест нет! - равнодушно сказала администраторша.
- Пустите меня куда угодно, в кубовую, в коридор, куда-нибудь! Я буду спать на полу!
- Этого я не могу.
- Но мне некуда деться, я научный работник, командированный из Ленинграда, - разрыдалась я.
- Да у нас и поезда такого из Ленинграда нет! - недружелюбно и недоуменно сказала администраторша, разглядывая мою грязную, зарёванную физиономию, сено в волосах, пыльный старый рюкзак и ободранные ноги.
- Тогда я лягу здесь на полу, и делайте со мною что хотите. Я ни за что никуда не пойду.
- Ну что Вы так убиваетесь? - раздался вдруг спокойный мужской голос. Вон на той стороне площади другая гостиница. Наверное в ней есть места.
- Но я её не найду. Рано, людей нет.
- А я как раз иду в ту строну и покажу Вам.Добрые люди всё-таки встречаются. В старой гостинице места были, и я получила койку в 10-местной комнате. Что думала регистраторша, разглядывая попеременно то мои документы, то меня саму можно только догадываться. Когда мне указали койку, у меня хватило сил только на то чтобы последним усилием сбросить рюкзак и обувь. Затем я рухнула на кровать как была и уснула, словно умерла. Что подумали обо мне подымавшиеся в это время соседи – не знаю. Но когда посреди дня я воскресла из мёртвых и поднялась, меня встретили насторожённые испуганные взгляды и молчание.
34 На пенсии.
В 1982 году я ушла на пенсию.
Жизнь пенсионера это жизнь его семьи, или, как в моём случае, ещё и жизнь садовода. Ещё шесть лет я по два месяца в году работала на своём старом месте, занимаясь камеральными работами. Потом однажды, по какой-то бумажной необходимости мне пришлось два месяца поработать грузчиком-уборщицей в галантерейном магазине. Но это всё совсем, совсем другая история. А в магазине и другой мир.
Садоводство Союзгипролесхоза в Дивенской.
В 1984 году Союзгипролесхоз основал садоводство в Дивенской и я, уже два года как пенсионерка, приняла в нём участие.
В Шувалово Союзгипролесхозу принадлежал бревенчатый двухэтажный дом для сотрудников, оснащённый электричеством и газом, а водяная колонка находилась на улице, возле входных дверей. Когда появилось решение о строительстве окружной автодороги, этот дом попал под снос.
Дирекция института добилась чтобы институту был дан в Дивенской участок для садоводства и предложила сотрудникам самостоятельно разобрать этот бревенчатый дом. Желающие нашлись. Я тоже была в этой толпе т.к. мой участок в Лавриках из-за той же окружной дороги по проекту попадал под снос. Правда потом дорога прошла иначе. Так что я оказалась владелицей двух садовых участков.
Все сотрудники по воскресеньям дружной толпой принялись за разборку дома. Правда разбирать дом оказалось гораздо труднее чем мы предполагали. Мешали газовые трубы. И неожиданно очень легко оказалось ломать высокие печные трубы, просто их уронив. А после работы мы устраивали общее застолье, что нас утешало. Потом каждый для себя складывал в кучку строительные материалы, чтобы из них построить домик.
С моей школьной подругой Таней (Тимофеевой) мы дружили всю жизнь. К тому времени она была уже академиком, профессором ЛИТМО и замужем за Василием Ивановичем Глазенко, который будучи военным в отставке своими руками построил для семьи зимний дом в Озерках. Все мои добытые для стройки брёвна и кирпичи валялись у них на участке. Василий был моим должником и решил на своём участке собрать мой дом, чтобы потом в разобранном виде перевезти его на место в Дивенскую. Так и случилось. Правда достроил он его не до конца. Так дом и остался стоять недоделанным.
Проезжей дороги в садоводство Дивенской не было. На эту вырубку можно было с трудом пройти лишь в резиновых сапогах. Не было питьевой воды. Но с первого мая мы копошились там все свободные дни корчуя, ровняя, ночуя у костров и таская питьевую воду за три километра от станции. Мой муж Боря, слабый здоровьем не был готов к спартанской жизни на вновь осваиваемом отдалённом участке. Поэтому в Дивенской я возилась одна и бывала там только по необходимости всяких посадочных работ.
Потом мне удалось перетащить в это садоводство моих друзей Полозовых, которые перевезли сюда свой бревенчатый дом из умирающей деревни Щитниково.
Когда наконец проложили дорогу, общую для дюжин здешних садоводств, то нам на казённой машине по дешёвке перевезли кучки наших стройматериалов и началась стройка, затянувшаяся на многие годы. Каждый садовод старался возить туда всё возможное по мере сил. Особенно отличался шофёр Михаил Александров - очень предприимчивый человек. Он выложил паркетом потолок и привёз откуда-то выброшенную литую чугунную ограду. С этой оградой мне пришлось близко познакомиться. За то что он привёз мою мебель я должна была помогать ему в разгрузке. Он сталкивал звенья ограды с грузовика, а я должна была подхватывать их внизу. Эти штуки, их было четыре, оказались чудовищно тяжёлыми. Но я осталась жива, отделавшись лишь одним повреждённым пальцем. Позже он строил мне веранду, тоже из каких-то выброшенных рам.
Домики строили каждый по своему вкусу. Самым интересным оказался сказочный домик, построенный Великановым. Он расширялся от низу кверху и имел очень остроконечную крышу. Я любовалась этим домиком – он был виден от моего. Но жить в нём оказалось неудобно. И он его перестроил в обыкновенный. А жаль.
Так и живут летом в Дивенской семьи сотрудников Союзгипролесхоза. Многие ушли на пенсию, а иных уже и нет. Но сады цветут и плодоносят, а малые дети неожиданно оказываются взрослыми.
35 Из истории Белогорского дворца.
Дворец был построен дочерью купца Елисеева в начале XX века, в то время, когда Сиверская была преуспевающим модным курортом. История дворца и живших в нём людей довольно интересна.
Во времена Елизаветы местность по реке Оредеж была пожалована Сиверсу, чьё имя и дало ей название. В конце IXX века тут была обнаружена целебная сила вод реки. В её отложениях - девонских песчаниках - было найдено много интересных окаменелостей. На берегах, во многих местах били ключи родниковой воды. И эта красивая, удобно расположенная местность стала модным курортом. Здесь снимали дачи, отдыхали или строились многие деятели культуры и искусства Петербурга, художники, писатели и т.п. Например, во многих картинах Шишкина изображены пейзажи Сиверской.
Культурная жизнь бурлила. Одних только театров в Сиверской было шесть. Здесь запрещалось разводить огороды – разрешались только сады и цветники. Всё должно было быть красиво.
Ещё в середине XX века были целы изящные резные деревянные колонны, поддерживающие навес над платформой железнодорожной станции «Сиверская». Шло бурное и очень современное по тем временам строительство. Раскупались земли.
Младший из двух братьев Елисеевых оказался владельцем старой усадьбы над Оредежью. Река называлась Оредеж, но местные жители, вопреки грамматике, называли её Оредежью, а не Оредежем. И название в таком виде прижилось.
Старший из братьев Елисеевых - Григорий продолжал расширять и совершенствовать торговлю, а младший - Александр был банкиром, судовладельцем и крупным землевладельцем.
У Александра Елисеева была единственная дочь – невеста, и он подыскивал для неё достойную партию. Таким женихом оказался Новинский (Новинка), имевший обширные земли в Гатчинском уезде.
Елизавета Александровна получила в приданое капиталы, обширные земли на юге в Херсонской и кажется Орловской губерниях, где у Елисеевых были виноградники и между прочим усадьбу над Оредежью. Молодые прожили недолго. Вскоре муж серьёзно заболел. Елизавета Александровна увезла его в старую усадьбу, климат которой считался целебным, и пригласила из Петербурга жить при больном прославленного врача Ивана Фомина. Этот врач тотчас влюбился в молодую хозяйку и горячая любовь оказалась взаимной.
Новинский умер и тут, как рассказывала старушка, ещё жившая в Белогорке, а в своё время бывшая служанкой у Елизаветы, начали ходить упорные слухи, что Фомин умышленно залечил Новинского. Неизвестно, насколько эти слухи были справедливы, но врач бросил свою жену с двумя детьми, добился развода и женился на вдове. Общество от них отвернулось, и в первую очередь – родной отец Елизаветы. Семья была по купечески религиозной, чуть ли не старообрядческой. Вдобавок как раз незадолго перед этим жизнь старшего из братьев Елисеевых Григория была омрачена трагедией. Он полюбил другую женщину, уехал за границу бросив семью, и его жена, не выдержав позора развода, повесилась на простынях.
Александр Елисеев решил никогда больше не видеться с дочерью, потому что по тем временам в купеческой среде брак с разведённым мужчиной считался позором. Вдобавок в новом браке дочери Александр видел мезальянс. И действительно с тех пор он никогда не виделся с дочерью.
Елизавета Александровна была счастлива и полна восторженных планов. Она решила на место старой усадьбы возвести необыкновенный замок – дворец. Проект, отвечавший её желаниям, составил совсем не архитектор, а молодой инженер. В здании сочетались самые разные стили, каждая его часть была непохожа на другие. Внутри оно было отделано и меблировано с предельной роскошью, а окружение соответствовало ей.
С одной стороны, высоко над рекой красовался бельведер – большая открытая терраса, полная роз и обсаженная редкими породами деревьев, а с другой – со стороны главного входа с резными чугунными воротами расстилался газон с клумбами, украшенный двумя серебристыми елями и разрезанный двумя подъездными аллеями стриженых лип. Службы находились в отдалении от дворца. А среди широкого поля проходила ведущая от станции Сиверская дорога, обсаженная берёзками. Полагалось чтобы каждый гость, приезжавший в Белогорку, своими руками сажал вдоль этой дороги берёзку. В моё время это была аллея крупных берёз. Выше по течению, над Оредежью, был построен ряд двухэтажных домов, сдававшихся на лето как дачи состоятельным Петербуржцам. Эти дачи огорожены не были. Они были окружены ухоженными цветниками, и каждый мог гулять где ему угодно, с одной стороны любуясь рекой, а с другой бродя по тенистой грунтовой дороге, тоже чем-то обсаженной. Река была перегорожена высокой плотиной, за которой образовалась широкая заводь. А рядом с плотиной была построена собственная гидроэлектростанция – вещь по тем временам самая прогрессивная.
Я ещё видела это небольшое, стеклянное строение, стоящее на специальной платформе с находившимися внутри металлическими машинами, конечно давно уже не работающими. А дачи к тому времени были заселены сотрудниками областной опытной станции и уже посторонними людьми.
Ещё до рождения сына Платона, Елизаветой Александровной ниже по течению реки на таком же высоком берегу была построена красивая церковь в которой Фомины крестили своего первенца, а потом и дочку.
Дед не мог быть равнодушен к внукам. Но не желая видеть дочь, присылал на их именины и большие праздники подарки. Делалось это так. К главному входу по липовой аллее подъезжала карета, и парадный лакей в перчатках выносил из неё разные картонки и коробки. Навстречу выходил мажордом, принимавший приношение. Вслед за ним лакей на подносе выносил рюмку водки. Приезжавший с поклоном выпивал её и карета, по другой липовой аллее уезжала в Петербург.
Наступало тревожное время, приближалась первая мировая война. На Украине, с её униатскими настроениями, можно было опасаться за судьбу имений и Елизавета Александровна поехала на юг, чтобы на месте решить их судьбу. По дороге она заболела какой-то страшной болезнью и умерла. Фомин вернулся к первой жене и она приняла его вместе с двумя малышами. Но довольно скоро он тоже умер и вдова воспитала четверых детей как своих родных.
Младшие считали её родной матерью и истины не подозревали. Когда недавно сотрудники Белогорки разыскали дочь Платона Фомина и рассказали ей эту историю, старушка очень удивилась. Она вспомнила, что была у них на видном месте фотография женщины, подписанная, кажется, Елизавета. Считалась она родственницей и была с ней связана какая-то история, которой она не помнит. Её отец стал известным геологом. Семья Фоминых всегда была благополучна, не пострадала во время революции, и их связи с Елисеевыми прочно забылись.
Дочь Платона - правоверная сталинистка, утверждающая, что никаких репрессий у нас никогда не бывало, чему доказательством служит жизнь её отца и всей их семьи.
Здания тоже имеют свою судьбу. Стоящая над Оредежью церковь до 1960 года использовалась как склад, но с внешней стороны её не калечили. В основании шатрового купола, каждая в своей арке, располагались иконы святых - по нескольку с каждой стороны. По-видимому это были мозаичные иконы, т.к. находясь десятилетиями под дождём и солнцем они не потеряли яркости своих красок.
В 1960 году, при Хрущёве, во время очередной компании по борьбе с религией, купол с колокольней снесли, навсегда уничтожив прекрасную, свойственную церквам акустику. Судьба наружных икон мне неизвестна. Скорее всего их просто разломали. Здание накрыли железной крышей, которая не замедлила начать протекать и обратили в Белогорский клуб. Алтарь использовался как место президиума или эстрада, остальное помещение как зал заседаний или танцзал. В этом клубе мы заседали и танцевали 30 с лишним лет.
В конце 20 века, когда люди стали возвращаться к религии, изувеченное здание было возвращено церкви. Появился молодой священник, прихожане и неизбежные нищие. Ими оказалась пара мужчин среднего возраста, с протянутой рукой усевшихся на крыльце, украшенном бесцветной иконой богоматери. Это были погибшие для общества люди, но священник довольно быстро поселил их на чердаке церкви. Они стали посещать церковные службы и выполнять всевозможные полезные для здания работы. Они даже несколько вернулись к жизни и семье. Один стал брать к себе своего восьмилетнего сынишку. Через некоторое время, пройдя какие-то церковные ритуалы, они получили звания монахов и живут при церкви, поддерживая её в приличном состоянии и производя какие-то мелкие посильные ремонтные работы.
Церковь действует, посещается. В ней неплохой хор. Несколько раз заводились речи о капитальном ремонте церкви с восстановлением купола и колокольни в нём. Но дальше обещаний и проекта дело пока не пошло.
А сам замок-дворец (к зданию прижилось имя «Дворец») с постройкой новых зданий остался заброшенным и бесхозным и некоторое время был приютом бездомных. В бытность в нём института (СЗНИИСХ), химические лаборатории причинили ему много вреда, довольно непоправимого.
В настоящее время дворец является частным владением и дальнейшая судьба его мне неизвестна. Теперь плотину на Оредеже прососало. Обширный водоём исчез. Ближайшие к дворцу поля застроены типовыми пятиэтажками, так что с жильём в Белогорке нет проблем. На бывшем конском пастбище создано садоводство. Берёзовая аллея среди полей разрушилась сама собой. За церковью, по новому мосту проходит оживлённая автодорога, а за нею стоит бычник – не самое приятное для церкви соседство. Но жизнь идёт в соответствии с современными требованиями.
Многое из сказанного здесь я узнала ещё в 2000 году от Лидии Васильевны, чью фамилию позабыла, а она в свой черёд говорила с живой тогда женщиной – бывшей служанкой Елизаветы Александровны. Никакими документами при написании этого текста я не располагала, но мне захотелось рассказать о том, что пришлось мне здесь увидеть и услышать.
Ирина Яновна Шелагина (Селль-Бекман), февраль 2013 г.
Все работы автора. Фотоальбомы см. на сайте бекман.рф
Дата последней редакции 20.10.2024